Императорская Россия и Запад: дезинтеграция союза

-

БИБЛИОТЕКА ПЕРВОЙ МИРОВОЙ

М.В. Оськин

Императорская Россия и Запад: дезинтеграция союза

Антанта к 1917 году

Россия являлась не изолированным участником Первой мировой войны, а членом одного из военно-политических блоков — Антанты — «Сердечного согласия», где главную роль играли Британская и Российская империи и Французская республика. При этом Франция играла роль «души» и «вдохновителя» коалиции, так как именно во Франции стояла большая часть войск главного врага — Германии. Великобритания являлась, по выражению A.Л. Сидорова, «главной экономической и финансовой силой коалиции», «банкиром союзников». Россия же явилась основным поставщиком «пушечного мяса», в одиночку сковавшим львиную долю австро-венгров, две пятых германцев и более половины турок.

Соответственно, каждая из трех великих держав Антанты помимо общих интересов — разгром Германии и ее союзников как главного агрессора в Европе, намеревающегося разрешить клубок межъевропейских противоречий исключительно силой, — имела и свои собственные. Так, французы намеревались стать главной политической силой на континенте Европа, распространив сферу своего влияния и на Восточную Европу, которая образовалась бы на месте разваленной Австро-Венгрии. Это, конечно, помимо возвращения в состав Франции провинций Эльзас и Лотарингия (вместе с Саарским угольным районом), столь дорогих французскому сердцу не столько в качестве морального удовлетворения, сколько в виде необходимого для французской экономики сырьевого и промышленного потенциала.

В свою очередь, и русские имели свои виды на Восточную Европу, намереваясь распространить влияние Российской империи на все освобожденные из-под австрийского владычества славянские народы и народности. Разумеется, что при успехе быстротечной войны в России и не думали ни о польской независимости (максимум — расширение автономии, но вряд ли до уровня Финляндии) в каких бы то ни было границах, ни о полном суверенитете освобождаемых народов. И дело здесь не в жадности, а в простой политике, где великие державы считают себя вправе решать судьбы малых наций.

Точно так же и Франция не собиралась предоставлять независимости ни Чехии, ни Хорватии, ни Венгрии, ни, возможно, Польше. Только русский нажим на независимость был более вещественен — посредством военной силы, а французский более, как принято сейчас говорить, политкорректен, — путем экономического порабощения. Возможно, что русский путь даже более идеален — известно, что уровень жизни в Польше был выше, нежели в самой России, в то время как все зависимые от французского капитала страны работали на повышение благосостояния Франции, в силу чего французы жили лучше, нежели те, кто брал у них деньги в долг.

В ходе войны для России появляется и новая цель, постепенно ставшая приоритетной — приобретение Черноморских проливов — Босфора и Дарданелл (максимум) или хотя бы только военно- морской базы, закрывающей выход в Черное море из Босфора (минимум). Но эта цель появилась не сразу, а только после того, как Турция вступила в войну на стороне Германии.

До этого дипломатия Антанты всеми силами пыталась удержать турок от данного шага, и потому те исследователи, что пишут о Проливах как о ведущей причине участия Российской империи в Первой мировой войне, попросту лгут — повторимся, Проливы стали приоритетной целью вой-

[159]

ны для России только через три месяца после начала войны. В противном случае можно было бы утверждать, что Сербия участвовала в войне лишь потому, чтобы получить в качестве трофея болгарскую Македонию, хотя Болгария вступила в войну только осенью 1915 года.

Несколько особняком стоит Великобритания. Известен постулат, что у Великобритании нет постоянных союзников, а есть только постоянные интересы. Тем не менее именно англичане стали главным упорным, бескомпромиссным противником Германии в ходе мирового противостояния первой половины XX столетия (то есть в ходе обеих мировых войн), хотя в конечном счете и проиграли, уступив в 1945 году пальму первенства США.

В начале XX века Англия постепенно теряла не только роль «мастерской мира», но и «мирового перевозчика». Если с первым еще можно было бы как-то смириться, видя успех развития тяжелой промышленности на континенте, то со вторым — ни в коем случае. Именно англичане вскормили и выпестовали Японию, остановившую рывок России к Тихому океану (иными словами — к выходу в Мировой океан) в 1905 году. Теперь же следовало любой ценой остановить Германию, претендовавшую и на «мастерскую», и на «перевозчика». Для этого в 1907 году даже было форсировано достижение соглашений с вчерашним врагом — Россией — по принципиальным вопросам мировой политики.

Английское военно-политическое руководство не рассчитывало, что ее сухопутная армия станет на уровень континентальных, и придется активно участвовать в войне не только на море, но и на суше. Просто германская военная мощь оказалась столь велика, а момент выбора удара был столь верен, что и англичанам пришлось волей-неволей практически с нуля создавать сухопутную армию, перебрасывать ее во Францию и драться с врагом так, как то должны были, как предполагалось, делать французы и русские. И англичане выполнили свою задачу с честью.

В ходе войны, по мере ее затягивания, как то вполне естественно для военно-политических союзов эпохи империализма, где главная духовная мощь принадлежала воинствующему национализму, все четче обозначались противоречия

[160]

между союзниками. При этом свою роль играли очень многие факторы — это и геополитическое положение страны, и политический строй каждой из союзных держав, и экономическое развитие, и вклад в борьбу с врагом, и многое другое. Конечно, взаимозависимость стран — участников войны может быть очень и очень разной, варьируясь до бесконечности многообразия в общем калейдоскопе внутренних связей между союзниками.

В блоке Центральных держав с самого начала не было равновесия, и потому Германия, которая, несомненно, играла ведущую роль, постепенно подчинила своему влиянию всех своих союзников — Австро-Венгрию, Болгарию, Турцию. Дело дошло до того, что преемник умершего в конце 1916 года австро-венгерского императора Франца-Иосифа император Карл уже не мог распоряжаться внешней политикой своей страны. Так, размышляя о возможности заключения сепаратного мира с Антантой, дабы не допустить военного поражения, а, следовательно, и развала Двуединой монархии, он видел, что главное препятствие на пути к сепаратному миру — угроза германской оккупации и свержения правящей династии немецким союзником. Точно так же не вольны в своей политике были и Болгария, и Турция, чьи экономика, политика, вооруженные силы были жестко подчинены германскому если пока еще и не диктату, то глобальному контролю.

В стане Антанты все обстояло несколько иначе. Здесь сразу же было ясно, что в качестве союзников выступают три великие державы, чьи амбиции весьма велики (Италия, номинально являясь великой державой, все-таки была лидером регионального значения — исключительно в Средиземноморье). При этом расхождения во внутреннем устройстве и форме правления четко обозначили два полюса — Францию с Англией и Россию. Чисто геометрическое разнесение фронтов союзников по обе стороны света на Европейском континенте — Западный и Восточный фронты — еще более подчеркивало данное расхождение.

Что совершенно понятно, западных союзников по Антанте совершенно не устраивала сильная Российская империя по окончании мировой войны. Причем ни в каком варианте — ни с монархической властью, ни даже с буржуазией во главе страны. И в этом нельзя винить западные правительства — политика есть такая вещь, где сантименты недопустимы.

В связи с явственно обозначившимся в начале XX столетия мировым противостоянием, по мысли ученого, «существенной представляется интерпретация вопроса о соотношении целей царизма в войне и средств, коими он располагал для их осуществления. Думается, однако, что при всей обоснованности суждений относительно неподготовленности России к войне, отсталости ее промышленности по сравнению с наиболее развитыми странами, и т.д., нельзя абстрагироваться в данном случае от коалиционного характера войны, оценивать эти средства изолированно от средств и возможностей других союзников. Необходимо исходить из учета возможностей всей англо-франко-русской коалиции в их совокупности, как и из баланса сил обеих противоборствовавших группировок. В противном случае придется признать, что ни Франция, ни Англия тоже не располагали достаточными средствами для достижения поставленных ими целей». 154

Полностью соглашаясь с этим умозаключением, можно только добавить, что от оставшихся ко времени окончания войны средств зависел послевоенный баланс каждого союзника в дележе результатов победы. Ослабленная Россия, даже и не будь революции, наверняка не могла рассчитывать на выполнение союзниками тех статей секретных договоров, что касались нашей страны. Прежде всего — контроля России над Черноморскими проливами. И понятно, что внешний долг, сделанный Российской империей во время войны, должен был бы выплачиваться неуклонно и в обязательном порядке (кровь русских солдат была, разумеется, бесплатной). 

[161]

Основным кредитором России явилась Англия, одни только проценты по военным займам должны были бы поглотить около половины довоенного бюджета нашей страны. Сознавая зависимое положение России в коалиции, союзники различными путями влияли на стратегию и внешнюю политику Российской империи: «Помимо израсходования золотой наличности за границей в сумме более полумиллиарда рублей, русское правительство по требованию Англии вывезло золота на 68 000 000 фунтов стерлингов [765 000 000 рублей золотом по курсу октября 1914 года или 1 111 800 000 рублей по курсу января 1917 года] ... Военные кредиты союзники использовали в целях давления на русское правительство, понуждая его к более активным военным операциям. Размер военных кредитов России находился в прямой зависимости от характера и масштаба военных усилий царской армии» 155.

Под теми или иными отговорками, замалчиванием, игнорированием, Великобритания постаралась бы в самой максимальной степени снизить выигрыш Российской империи от войны. И это есть также вещь вполне естественная. Об этом ярко свидетельствует пример Италии, которая в 1917 году не смогла самостоятельно сдержать противника в сражении у Капоретто и была вынуждена просить помощи у союзников. В итоге итальянцы не получили всего того, на что рассчитывали, вступая в войну на стороне Антанты, хотя французы и англичане использовали ситуацию по максимуму, и лишь вмешательство Америки в войну, так или иначе, несколько понизило их приобретения.

Такой подход вовсе неудивителен. Слишком уж явно пересекались в то время интересы России и Великобритании на земном шаре. Слишком уж недавним было англо-русское соперничество. Слишком уж велика была финансовая зависимость России от Франции.

Поэтому мы и считаем, что императору Николаю II, с точки зрения реальных выгод для страны, надо было бы держаться дружественного по отношению к Германии нейтралитета: как и в 1941 году, генеральной линией внешней политики русского (советского) правительства должно было стать недопущение войны практически любой ценой. Но

[162]

если в 1941 году агрессия фашистской Германии против СССР являлась практически неотвратимой (единственное исключение — скоропостижная смерть Гитлера перед 22 июня), то в 1914 году русские занятой внешнеполитической позицией сами подтолкнули начало мировой войны для своей страны.

При заключении союза выигрывающей стороной всегда является та сторона, что будет более дальновидной и наименее корректной в отношении приобретенного союзника. Эти качества никогда не были свойственны русским. Кроме того, финансовые потенциалы Росси и Запада были просто несравнимы. Поэтому, так или иначе, договоренности Российской империи в Антанте ставили Россию в многогранную зависимость от союзников, которая только лишь усугублялась в условиях мировой борьбы. В связи со всем сказанным, исследователями выделяются такие тенденции коалиционного взаимодействия, как:

военно-экономическая обособленность западных союзников от России;

военно-экономическая независимость России (для Второй мировой войны. — Авт.)

военно-экономическая зависимость западных союзников от России на европейском театре войны;

военно-экономическая взаимозависимость западных союзников;

неизбежность борьбы на океанско-морских сообщениях;

неравномерность распределения военно-экономических ресурсов коалиции. Союзники ставили себе на службу ресурсы всего мира, неохотно делясь ими с Россией.

«В результате, преобладавшим способом ведения войны на Восточном ТВД стало стремление максимально использовать возможности живой силы, легкого оружия и широкого маневра, а на Западном ТВД — подавить противника количественным превосходством в оружии и боеприпасах» 156.

Взаимодействие Российской империи и ее западных союзников с самого начала войны было обречено на непонимание. Союзники действовали совместно друг с другом, и в то же время — довольно-таки отдельно от России. Конечно, и между французами и англичанами существовали существенные расхождения, так как никто из них не желал усиления своего соперника, но вместе они не хотели видеть Россию равной себе, не говоря уже о русском превосходстве.

Между тем потенциал Российской империи, явственно обозначившийся еще перед войной в ходе модернизационных реформ, даже в том половинчатом (как это испокон веков характерно для России) варианте, уже пугал и союзников и противников. Слишком уж нависал русский колосс над Европой, слишком уж молодо было его многочисленное (180 000 000) население (чуть ли не 75 % россиян — люди до 35 лет), слишком уж на большой кусок «пирога» претендовали русские — от покровительства всему славянству Европы до приобретения Черноморских проливов и выхода на океанские просторы (строительство линейных крейсеров типа «Измаил»).

Все изменилось в 1914 году. Война предоставила Западу выгодное положение: пользуясь изолированностью России, навязанной ей военной стратегией и слабостью русской промышленности, союзники получили возможность влиять на русских в свою собственную пользу. И здесь главным виновником является само русское военно- политическое руководство, не сумевшее ни выиграть Восточно-Прусской операции, ни вывести из войны Австро-Венгрию, ни даже вовремя обратить внимание на собственную военную промышленность. А.И. Уткин справедливо отмечает: «Как оказалось, напрасными были многие надежды России и Запада. С русской стороны иллюзия заключалась в безусловной вере в то, что Запад предоставит ей практически неограниченные военные припасы и необходимые займы. Запад действительно был технологическим, финансовым и торговым центром мира. Но различные обстоятельства помешали рациональному совмещению его возможностей с потенциалом России. Сказалось незнание России, незнакомство с работой ее социального и индустриального механизма, с менталитетом ее правящего слоя. В конечном счете, взаимное непонимание привело к взаимному разочарованию в ходе первых сорока месяцев конфликта между августом 1914 и декабрем 1917 г.» 157.

Выгодной ситуацией следует пользоваться до конца. И действительно, союзники не спешили с оказанием помощи: ни с наступательными операциями, ни с передачей технических средств ведения боя для русской армии. Такая позиция основывалась на признании Западного фронта главным фронтом мировой войны, а потому с русскими, как правило, не считались.

Неважно, что задумываемые в качестве широкомасштабных операции на Западном фронте оканчивались взятием нескольких десятков квадратных метров территории, с парой деревень на

[163]

ней. Зато сколько на таких «пятачках» тратилось вооружения и проливалось человеческой крови? Неважно, что русские победы приводили к прорывам на десятки километров в глубь неприятельской территории на широком фронте. Неважно, что союзники в Европе до осени 1918 года нигде не сумели вступить на неприятельскую территорию, в то время как русские дрались и в Восточной Пруссии, и в Карпатах, и в Галиции, восточная часть которой контролировалась русскими даже и в революционном 1917 году.

Своей кульминации политика англо-французских союзников в отношении России достигла к моменту падения монархии: по окончании кампании 1916 года, требуя от русских все новых и новых усилий, англичане и французы уже очень и очень тщательно дозировали помощь своему русскому союзнику. Причина этому — не столько промышленно-финансовая слабость Российской империи (это было ясно и до войны), сколько, напротив, усиление русской военной мощи после, казалось бы, роковой кампании 1915 года. Исследователь справедливо заметил, что к этому времени «...интересы Западного фронта были поставлены в общесоюзнической стратегии на первый план как с точки зрения военно-оперативной, так и военно-технической. Русской армии отводилась второстепенная задача истощения войск противника. Выработанная англо-французскими союзниками стратегия подчеркивала неравноправное положение русской армии в Антанте. Это проявлялось в том, что из военного арсенала союзников русской армии предоставлялось главным образом стрелковое вооружение и лишь минимальное количество артиллерии, боеприпасов и современных видов вооружений, якобы менее необходимых в условиях Восточного фронта. При осуществлении общего наступления союзников от русской армии требовали предварительного наступления для облегчения прорыва оборонительных сооружений на Западном фронте» 158.

Что же касается «перемалывания» живой силы неприятеля, на что особенно любили упирать англо-французские военачальники (каждому ведь понятно, что взятие нескольких деревушек назвать полноценной победой невозможно), так «ковельская мясорубка» по своему накалу, жертвам и последствиям не только не уступает «верденской мясорубке», но, возможно, и превосходит ее. И с каждой новой кампанией ситуация коалиционного неравноправия только лишь усугублялась. Однако же русские военно-политические деятели сами спешили узаконить собственное неравноправие в коалиции.

Союзники назвали Брусиловский прорыв «операцией местного значения»: при том, что русские только пленными взяли полмиллиона австро-

[164]

германцев. Как же тогда можем мы назвать битву на Сомме, где за четыре месяца англо-французы, потеряв почти восемьсот тысяч человек, вывели из строя пятьсот сорок тысяч немцев, вклинившись при этом в неприятельский фронт на тридцать пять километров в ширину и десять километров в глубину?

В Брусиловском прорыве русские, потеряв полтора миллиона человек при примерно таких же потерях противника, за те же четыре месяца опрокинули врага на фронте в триста шестьдесят километров на шестьдесят—девяносто километров в глубину. Равенство с противником в потерях, при несравнимых территориальных приобретениях при сравнении с союзником — вот наглядное сравнение эффективности Западного и Восточного фронтов в кампании 1916 года. Кроме того, если англо-французы существенно обескровили германскую армию, то русские нанесли окончательный удар по австро-венгерским вооруженным силам, которые отныне не смогут драться без поддержки немцев даже и на Итальянском фронте, не говоря о прочих фронтах Первой мировой войны.

И, наконец, вопрос о технике... вернее, о соотнесении результатов боевых действий с их техническим обеспечением. Известно, что в условиях войны 1914—1918 годов главным средством прорыва обороны противника являлась тяжелая артиллерия. У генерала Брусилова в четырех армиях Юго-Западного фронта насчитывалось сто шестьдесят восемь тяжелых орудий; в трех англофранцузских армиях на Сомме — тысяча семьсот тяжелых орудий. Сравните: 168 и 1700 — десятикратная разница. Зато какова была реклама боев под Верденом и на Сомме при мизерных результатах! Надо учитывать и отставание русских от противника в военно-техническом отношении, в то время как англо-французы не уступали немцам в вооружении.

В чем суть поставленной проблемы? В том, что каждый из союзников должен был решать те задачи, согласно которым он имел в своей основе положение в коалиции. Проще говоря, русской Ставке следовало, исходя из такого навязываемого постулата союзников о «второстепенности» Восточного фронта, брать на себя задачи, соответствующие именно второстепенному фронту. И в то же время решать свои собственные, необходимые для России военные задачи, имея перед глазами цели войны. Те же итальянцы, например, не стремились во что бы то ни стало пробиться к Берлину или, скажем, Вене.

Если англо-французы так рьяно настаивали на приоритете Французского фронта, то, быть может, следовало на Востоке ограничиться какими-то локальными задачами, оставив продвижение к Берлину для «главного фронта» — для французов и англичан. Это означает, что бить надо было сначала по Турции и Австро-Венгрии, так как никаких территориальных претензий к Германии в России не имели (теоретически возможное присоединение Восточной Пруссии, как отмечалось еще современниками, только лишь увеличивало бы количество нерусских подданных русского императора, да еще и заведомо негативно настроенных к России).

Ничего этого не произошло. Русское военно- политическое руководство принимало интересы союзников как свои собственные, и даже более того — быть «большим монархистом, чем сам король» заведомо глупо. Это, в свою очередь, учитывая, что союзники всегда ставили свои собственные интересы гораздо выше русских, и приводило к неравенству в коалиции.

Яростные атаки русских армий в 1914 году, спасшие Францию от разгрома и поставившие Австро-Венгрию на грань поражения, вынудили немцев в 1915 году перенести свои главные усилия на Восток. Борьба с технологически мощным врагом один на один оказалась для русских не по силам, и пришлось оставить полтора десятка западных губерний, потеряв более двух миллионов человек, прежде чем англо-французы попытались в сентябре провести широкомасштабное наступление, чтобы хоть немного облегчить положение своих русских союзников.

Фактор личности в России всегда был немаловажен. В 1914—1915 годах вся русская верховная власть была подвержена идее приоритета союзных интересов над своими собственными. Этому следовали и император Николай II, и Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич. При этом, в отличие от союзников, русские рассуждали совершенно логически, считая, что коалиционные интересы и цели важнее своих. Однако союзники так не считали, почему и сумели постепенно, шаг за шагом подчинить себе русскую стратегию. Ближайший сотрудник первого Верховного главнокомандующего генерал- квартирмейстер Ставки ген. Ю.Н. Данилов так пишет о своем шефе: «Военные интересы Франции и вообще союзников России он трактовал столь же горячо, как и интересы вверенной ему русской армии. И это вполне последовательно, если принять во внимание, что Россия вела коалиционную войну, в которой главную ценность имеет общий успех, а не успех отдельных членов коалиции». И тот же генерал Данилов откровенно говорит, что русская стратегия, одним из творцов которой он сам являлся на протяжении первого года войны, подчинялась интересам западных союзников Российской империи: «...русская стра-

[165]

тегия, имевшая в огромном большинстве случаев своей задачей облегчить положение или действие своих союзников на тех театрах, которые в данный период времени считались по общей обстановке первенствующими. Только в свете более широкого и связного изучения событий работа русских войск осмысливается и загорается ярким блеском необыкновенной самоотверженности, ими проявленной и, может быть, приведшей Россию к преждевременному истощению...» 159

Отчетливо понимая, что борьба должна быть общекоалиционной и следует ограничиваться тактикой меньшей крови, нанося удары по более слабому по сравнению с собой противнику — Австро- Венгрии, — русские тем не менее не следовали этой естественной цели. Как будто бы в насмешку над собственными национальными интересами, вплоть до 1917 года, когда Ставка словно бы «прозрела», русские армии старались бить по немцам, хотя такая борьба была русской стороне явно не по плечу ввиду разницы в техническом оснащении.

Русские отказались от глубокого вторжения на Кавказ, от Босфорской операции и т.д., хотя те же англичане понемногу прибирали к рукам германские колонии и богатые нефтью азиатские территории Турции. Русские упорно двигались туда, куда их подталкивали англо-французы, оплачивая требования союзников излишней кровью русских людей. И все это — во имя ежегодных требований союзников наступать на Берлин.

Результаты были плачевны для Российской империи, но зато как нельзя более выгодны для ее союзников — с каждым новым годом войны русские все больше и больше выдыхались, в то время как западные союзники, имея за спиной поддержку колоний и США, только укрепляли свои позиции. Одновременно с этим русские тщательно изматывали противника, отвлекая на себя, повторимся, не меньше половины личного состава армий противоборствующей коалиции.

Традиционные империи, сцепившиеся в смертельной схватке, играли в «поддавки» с республиканцами Великобритании, Франции и США, передавая им владычество на планете. Даже советские военные ученые были вынуждены с горечью констатировать, что «к 1917 году силы России, измотанные длительной войной, были подорваны. Излишняя активность вооруженного фронта подорвала тыл страны... Внутри государства назрел продовольственный и транспортный кризис, а между тем в наступающем 1917 году англичане и французы ожидали новых, и в большем масштабе, напряжений со стороны Русского фронта» 160.

Почему же русские не соотносили боевые задачи Восточного фронта с объективным положением Российской империи в Антанте? И не столько даже с объективным положением, сколько с тем, на котором настаивали союзники. Как показывают отечественные исследователи, дело не в напряжении мобилизационных усилий во-

[166]

юющих государств вообще, а в распределении мобилизационной нагрузки между союзниками. Так, «...существует вполне отчетливая грань, за которой неравномерность распределения нагрузки превращает союзника в [зависимого от ведущей страны] ... В этом случае один из союзников получает выгоду, снижая свою мобилизационную нагрузку, злоупотребляя своим положением — за счет перегрузки экономики другого союзника... этот союзник, бланкируя своим положением, давя "дружественной, союзнической пропагандой", дает ложные ориентиры "партнеру", заставляя его вырабатывать свою стратегию применительно не к реальному положению, в котором он находится, а к завышенным союзническим обязательствам. Это ведет к радикальному, самоубийственному перенапряжению сил "союзника"» 161.

Свою линию англо-французы твердо и последовательно проводили по всем направлениям, пытаясь решать проблему войны, прежде всего, за счет своего русского союзника. Хотя, разумеется, никто не может отрицать величия и героизма французской и британской наций, последовательно, отважно и твердо боровшихся с общим врагом — европейским агрессором, зараженным идеями расового превосходства и шовинистической нетерпимости.

Наглядным примером является ситуация с военнопленными. Львиную долю пленных военнослужащих держав Антанты составляли русские, вынесшие на себе тяжесть беспримерной по своим трагическим последствиям кампании 1915 года. Русские военнопленные к сентябрю 1915 года составляли 72,8 % всех пленных, расположенных только в Германии, а ведь до миллиона русских солдат и офицеров находилось в концентрационных лагерях на территории Австро-Венгрии. Так вот, англичане пытались облегчить участь своих военнопленных не только посылкой продуктов и прочих вещей, но и чисто физически — обменом на немецких пленных, переводом англичан в лагеря с улучшенным содержанием, интернированием в нейтральных странах (Швейцария, Дания). В то же самое время англичане всячески препятствовали отправке продовольствия русским военнопленным, и тем более обмену русских пленных на германских. Так, на официальный запрос 1-го Всероссийского съезда по делам военнопленных был дан ответ, что русское правительство отказывалось от размена пленными вследствие настояний союзников, главным образом англичан, которые находили, что «у России имеется большой запас живой силы, поэтому увеличивать живую силу Германии путем обмена пленных не следует» 162.

Это при том, что в Российской империи было всего лишь около ста пятидесяти тысяч пленных немцев (австрийцев — в десять раз больше) против почти миллиона русских военнопленных в Германии. Выходило, что обмен двадцати пяти тысяч пленных англичан (к осени 1915 года) был возможен, а русским это было непозволительно. Так обращаются только с колониями. А раз российское правительство терпело подобные выходки со стороны союзников, то что здесь можно комментировать? Но хороши же и наши союзники — практика двойных стандартов в политике родилась далеко не вчера.

Тем не менее англо-французы, быстро осознавшие, что война будет длительной и тяжелой, на грани выживания, спешили еще больше привязать Россию к Антанте. По предложению правительства Великобритании, более всего опасавшегося нетрадиционного хода со стороны партнеров по коалиции, уже менее чем через месяц после начала войны в Лондоне было подписано соглашение с обязательством «не заключать сепаратного мира в течение настоящей войны», а также подвергнуть обсуждение условий мира предварительному соглашению всех союзников. Впоследствии англо-французы даже пошли на соглашение о передаче Российской империи Черноморских проливов. Как раз британцы первыми признали право России на Босфор и Дарданеллы по окончании войны, но и они же упорно в течение всего 1915 года штурмовали Дарданеллы, не желая уступить и штыка для помощи обескровленной Сербии.

Примечательно, что союзники предприняли данный шаг весьма неохотно, хотя тогда же условились разделить между собой всю остальную Турцию, германские колонии, экономическое влияние на Балканах. В чем же тогда причина? Ответ прост — в том, что без России западные державы не могли надеяться победить противника (до вступления в войну США было еще далеко, да и десяток США образца 1914 года не сумел бы так обескровить Тройственный блок, как это сделали русские). Таким образом, и после подписания соглашения о незаключении сепаратного мира с врагом «удержание империи Романовых в войне оставалось важнейшей международно-политической задачей блока противников Германии, поскольку — это было очевидно — без поддержки России одни только западноевропейские участники антигерманского альянса были не в состоянии обеспе-

[167]

чить себе военно-силовое преимущество над Четверным союзом» 163.

Разумеется, что участие Российской империи в войне фактически целиком и полностью зависело от ее императора, на которого замыкались все нити, державшие Россию в войне. По мнению одного из исследователей, «у Запада в общем и целом никогда не возникало сомнений в лояльности императора Николая II как союзника по мировой коалиции. Царь сделал выбор, он определил для себя две главные задачи своего царствования: ликвидировать зависимость от Германии в экономике и найти способ примирения с главным антагонистом предшествующего — столетия — Британией. Решение этих двух задач было необходимо, по его мнению, для развития огромных ресурсов России. Испытание ужасающей войной не поколебало эти идеи, он никогда в годы войны не отступил от этой схемы» 164. Если данное предположение является справедливым, то остается только посочувствовать геополитическому чутью российского императора.

Экономическая зависимость от Германии неизбежно сменялась столь же тяжелой зависимостью от союзников, но дружба с Западом вряд ли была бы такой же крепкой, как с Германией. И это не говоря уже о геополитике. Другое дело — та националистическая непримиримость, переходившая в шовинизм и ксенофобию, что проповедовалась в Германии уже начиная со второй половины сих солдат с французскими пулеметами

XIX века. Теоретические измышления, в которых французы объявлялись «гнилой нацией», а русские — «отсталыми варварами», не могли не вызывать у соседей Германии ничего, кроме стойкой неприязни.

Тем не менее следовало выбирать. Раскол Европы по блоковой принадлежности не оставлял выбора маневра и для великих держав. Даже Великобритания была вынуждена стать основателем одного из военно-политических блоков — Антанты. Что уж здесь говорить об экономически отсталой Российской империи, чья государственная власть в 1905 году униженно просила у своих соседей денег на подавление революции. Основатель современной германской военной машины фельдмаршал X. Мольтке-Старший в своей работе «Военные поучения» писал: «Коалиция хороша до тех пор, пока общие интересы ее участников совпадают с интересами каждого из них в отдельности. Однако в любых коалициях интересы союзников совпадают лишь до известного предела, ибо, когда одному из участников приходится чем-то жертвовать ради достижения общей цели, рассчитывать на прочность коалиции большей частью уже не приходится. Между тем, добиться общего согласия в коалиции весьма трудно, поскольку без жертв со стороны отдельных ее участников нельзя достигнуть больших целей всей войны».

Взаимозависимость союзников по коалиции определялась самим коалиционным характером войны: с одной стороны, англо-французы не могли допустить тесного сближения России и Германии, что окончательно вырывало мировую гегемонию из рук атлантистов; с другой стороны, без России Запад не мог и думать выиграть войну

[168]

у Германии и ее союзников: Франция была бы раздавлена в считаное время. Обе эти стороны ничуть не противоречили друг другу, но даже скорее являлись взаимными дополнениями.

В подтверждение достаточно только вспомнить отношение союзников к нашей стране после выхода Российской империи из войны, после окончания мировой бойни, на протяжении всего XX века вплоть до наших дней. Моментально были забыты миллионы погибших и искалеченных русских людей, как будто бы их и не было. Против России сразу же, как только Красная Смута приняла наиболее непримиримые формы глобальной Гражданской войны, вчерашними соратниками организуется интервенция, на практике выразившаяся в беспощадном ограблении русской земли и перспективной политике по расчленению России.

Все это — без малейшего стеснения по отношению к союзной нации, которая отдала сотни тысяч жизней ради общей победы над Германией. Тот же У. Черчилль — безусловный патриот своей родины и беспощадный враг Германии — в секретном послании военному кабинету от 7 апреля 1918 года писал: «Давайте не забывать, что Ленин и Троцкий сражаются с веревками вокруг шеи. Альтернативой пребывания у власти для них является лишь могила. Дадим им шанс консолидировать их власть, немного защитим их от мести контрреволюции, и они не отвергнут такую помощь». Стоит вспомнить и планы стран Антанты о разделе России между большевиками и белыми правительствами: тем самым устранялась единая и сильнейшая евразийская держава, а оба ее куска (и советский, и белогвардейский) равно попадали в полную зависимость от Запада.

Великобритания всегда доказывала, что во имя своих «постоянных целей» она не погнушается никакими средствами. И это правильно — политика есть политика. Ну а Франция? Где же благодарность за спасение Парижа в четырнадцатом году, за сбережение миллионов жизней населения стран Западной Европы, за безусловное следование военно-политическому союзу с Антантой? Уже зимой 1916\17 года Антанта, желая подстраховаться накануне решающей кампании, подталкивает русскую буржуазно-либеральную оппозицию к свержению императора Николая II, а в дальнейшем и монархии вообще. Подстраховаться и насчет продолжения войны, и насчет доли России в разделе победного «пирога».

Тем человеком, что неизменно выступал против чрезмерных претензий союзников, в ближайшем окружении императора была его супруга. Как о. говорит В.Л. Мальков: «На уровне чувствований императрица верно угадывала намерение западных союзников России насесть на нее, после того 1 как война будет выиграна и, используя умножающиеся немощи страны, лишить ее главных плодов победы. Этот мотив многократно возникал в разных сегментах государственной власти России, где, несмотря на временные успехи на фронтах, рождалась неуверенность во внутренней стабильности, предчувствие революции и зависимое положение от расположения и помощи союзников» 165. Именно поэтому клевета оппозиции была направлена против царицы.

Во второй половине войны союзники опасались, что императрица, без всякого сомнения, оказывающая определенное влияние на императора, окончательно подпала под влияние прогерманских группировок в придворных кругах. О таком влиянии было известно задолго до 1914 года. Один такой пример приводит военный министр в 1905—1909 годах ген. А.Ф. Редигер, о котором ему в 1906 году рассказывал морской министр А. А. Бирилев. Морской министр добивался у императора отставки В.Ф. Руднева (того самого командира крейсера «Варяг» в 1904 году), допустившего беспорядки матросов в своем новом экипаже (строившийся броненосец «Андрей Первозванный»),

 [169]

но получал отказ. После изложения просьбы на аудиенции у императрицы согласие Николая II было получено тотчас 166.

Конечно, решающего влияния царица не могла иметь. Александра Федоровна вообще не могла играть самостоятельной роли, так как за ней не было никакой силы, кроме статуса императрицы. К сожалению, и до сих пор находятся «ученые», которые считают такой силой «распутинскую клику» — обычное сборище коррупционеров и махинаторов, пользовавшихся человеческими слабостями простого мужика, близкого к царской чете. И даже отречение императора Николая II в пользу сына при ее регентстве отнюдь не означало бы выход России из войны, так как никто такого регентства просто не допустил бы. Императрица выступала против подчинения России западным державам — и этого было достаточно, чтобы предпринять против нее самой и ее неблагополучного окружения «охоту на ведьм».

Самым парадоксальным образом, заинтересованность держав Запада в русском перевороте, долженствовавшем закончиться низложением императора Николая II и переходом реальной власти к оппозиционной буржуазии, совпадала с интересами немцев. Именно в это время германское военно-политическое руководство также активно готовило в России смену власти, преследуя, разумеется, отличные от Франции и Великобритании цели — заключение сепаратного мира. Эмигрант Н. Гранберг впоследствии так характеризовал данный парадокс: «Интересно, однако, отметить неоспоримый факт благоприятного отношения к русскому перевороту не только германского правительства и главного командования, но и союзников. Каждая из сторон рассчитывала получить выгоды от этого переворота, не отдавая себе отчета от могущих произойти от этого последствий. Все считали, что все остальное останется без перемен и даст значительные улучшения. Союзники рассчитывали, что русская революция коснется главным образом особы русского императора, и прикладывали к русской демократии разные западноевропейские понятия. Немцы же видели в революции путь к сепаратному миру с Россией и освобождению сил для победы на Западе» 167.

[170]

Действительно, нельзя сказать, что союзники рьяно готовили русскую революцию. Конечно, нет. Это делали немцы, отлично понимавшие, что любая революция на начальном своем этапе обязательно примет характер хаоса, общего расстройства и гражданской войны в той или иной степени. За это время можно было бы перевести все усилия на Французский фронт и одержать победу в затянувшейся войне. Но союзники в максимальной степени способствовали консолидации оппозиционных сил с целью совершения верхушечного переворота — замены императора Николая II на удобную для Запада кандидатуру (конечно, лучше в форме конституционной монархии).

Соответственно наивысшему образчику английского вмешательства в русские внутренние дела — убийство императора Павла I в 1801 году, — британцы приняли самое активное участие в убийстве Г.Е. Распутина. Агенты секретной службы разведки Великобритании находились вместе с Ф.Ф. Юсуповым, великим князем Дмитрием Павловичем и В.М. Пуришкевичем во дворце Юсуповых в момент убийства (в частности, известный агент О. Рейнер). А великий князь Александр Михайлович вспоминал: «Самое печальное было то, что я узнал, как поощрял заговорщиков британский посол при Императорском дворе сэр Джордж Бьюкенен. Он вообразил себе, что этим своим поведением он лучше всего защитит интересы союзников и что грядущее либеральное русское правительство поведет Россию от победы к победе» 168.

И впрямь, Д. Бьюкенен был чрезвычайно озабочен интересами союзников. Не зря многие совещания лидеров Прогрессивного блока проходили в британском посольстве, куда не было входа агентам охранки. Наивно было бы думать, что английский посол был озабочен интересами России. Император знал о наметившемся с лета 1916 года (после поездки думской делегации в Великобританию) сближении англичан и либеральной оппозиции, и потому незадолго до Февральской революции намеревался просить об отзыве Д. Бьюкенена.

Николай II, исключительно верный союзу с Великобританией и Францией, перестал устраивать союзников по одной простой причине — он имел моральные принципы, заключавшиеся в укреплении российской государственности. Получалось это у последнего русского царя из рук вон плохо (достаточно вспомнить войну с Японией и Первую Русскую революцию), но объективные данные к 1917 году были на его стороне. Это и переход инициативы на Восточном фронте в руки

русских, это и секретные договоры, это и готовившаяся на 1917 год Босфорская десантная экспедиция. Наконец, это простое и неизбежное усиление Российской империи по итогам войны (большие человеческие потери в два-три миллиона человек для молодой 180-миллионной нации не играли существенной роли).

Следует помнить, что в период Первой мировой войны тыловые районы России не только не знали голода и эпидемий, что уже само по себе говорит о благоприятном материальном фоне ведения войны. Главное — что в годы войны продолжала увеличиваться численность населения страны. По самому минимальному расчету, с 1 января 1914 (139,9 млн чел.) по 1 января 1917 года (142,5 млн чел.) население России выросло на 1,9 %, что в абсолютных цифрах дает 2,6 млн чел. По ряду оценок, «естественный прирост населения Российской империи в течение 1914—1916 гг. был столь значителен, что количественно не только компенсировал, но даже перекрывал гибель солдат и офицеров в ходе боевых действий» 169. В.А. Исупов, приводя различные данные о потерях русской армии в ходе войны, пишет, что потери убитыми и умершими составили от 1,5 до 1,8 млн чел. И потому Первая мировая война явилась лишь демографическим кризисом, так как упала рождаемость и снизилось количество браков, что дает около четырех миллионов косвенных и демографических потерь. Катастрофой же стали последствия октябрьского переворота 1917 года, за которым последовала Гражданская война.

Здесь правомерно сравнить участие в Первой мировой войне России и Австро-Венгрии. С экономической точки зрения, с точки сравнения экономической мощи и политического потенциала, и Австро-Венгрия и Россия являлись великими державами «второго эшелона», наряду с Италией и Японией. США пока еще оставались за океаном. При этом «первый эшелон» в лице Великобритании и Германии завязал узел мировой войны, а Франция уже скатывалась во «второй эшелон».

Россия же, при условии победы в войне, явственно выходила в «первый эшелон» великих держав, составляя единственную конкуренцию Великобритании (если помнить, что Германия терпит поражение, а Франция становится подчиненным союзником англичан на континенте). Иными словами, британское руководство задолго до последнего выстрела Первой мировой войны (судя по всему — даже до первых выстрелов, о чем

[171]

говорит эпопея германских крейсеров «Гебен» и «Бреслау» в Средиземном море) осознало, что Российская империя будет следующим ее противником и конкурентом, — причем в силу исключительно объективных причин.

На континенте Россия становилась бы явственным гегемоном, а ее выход на моря подкреплялся бы овладением Черноморскими проливами, что наряду со строительством современного линейного флота не могло не обеспокоить англичан. Это — не осуждение британской политики, но лишь констатация факта прагматичной страны, боровшейся за мировую экономическую гегемонию. Вот то, что русская сторона не сумела своевременно распознать косвенной угрозы и предпринять меры противодействия, достойно сожаления. Напротив — «передовая» русская общественность сама стремилась расстелиться перед Великобританией, чей государственный строй неправомерно идеализировался российскими либеральными кругами.

Но вместе с тем британцы нуждались в союзе с Россией до разгрома Германии. Вот это-то объективное противоречие — необходимость военного партнерства с русскими до поражения немцев и осознание неминуемой вражды с русскими по окончании войны — и побудило англичан действовать на всех направлениях глобальной политики. Ставка на подконтрольную западной Антанте оппозицию предполагала, что буржуазно-демократическая Россия будет послушно следовать в фарватере английского влияния, при этом оставаясь в экономической зависимости от британского капитала и не выказывая своих империалистических тенденций.

Отсюда и тщательная дозировка помощи России во время войны: русские должны были быть ослаблены по максимуму, чтобы не преодолеть финансовой зависимости от держав Запада. Стоит напомнить, что финансовая зависимость Российской империи от стран Западной Европы стала расти после смерти Петра I, так как его преемники, вынужденные преодолевать финансовый кризис, ставший следствием Петровских реформ, не нашли ничего лучшего, как внешние займы. Внешний долг России рос медленно, но верно, достигнув своего максимума как раз в начале XX века, когда французы предоставили царскому правительству крупный заем для подавления Первой Русской революции 1905—1907 годов, а затем и еще — на строительство стратегических железных дорог, ускорявших сосредоточение русской действующей армии на западной государственной границе.

Стремительное экономическое развитие России в начале XX столетия, ускоренное столыпинскими реформами, показало, что в ближайшей перспективе Россия может окончательно выйти из-под контроля и тем самым поставить под удар

[172]

атлантистскую гегемонию в Мировом океане. Начало строительства океанского флота (линейные крейсера серии «Измаил») косвенно подтверждали данную опасность для Британской империи и ее союзников. Прежде всего, для США, начавших тесное сближение с Англией при президенте Т. Рузвельте и ускоривших данный процесс при В. Вильсоне, поставившем целью своей политики выведение США на первую и главную роль на планете. В сравнении достаточно вспомнить антироссийскую истерию на Западе в последние годы, вызванную преодолением Российской Федерацией громадного внешнего долга ельцинского периода, как следствие роста мировых нефтяных цен.

Отсюда и тайная поддержка либеральной буржуазии, лидеры которой являлись масонами, подчинявшимися английским и французским ложам, по меткому замечанию А.Е. Вандама-Едрихина: «Все государства Европы превращены были в своего рода английские провинции» 170. Дело, конечно, не в самом масонстве, а в связанности оппозиционных лидеров России тайными договоренностями, обнародование которых привело бы к политическому убийству революционных властителей. Отсюда и отрицательное отношение к монархии как таковой, ибо монархия принципиально предполагает власть аристократии — элиты, а не «золотого тельца».

В то же время русская сторона старалась действовать предельно лояльным образом, с честью выполняя свои союзнические обязательства. Достаточно привести лишь один пример. В 1915 году группа радикальных индийских националистов, эмигрировавших со своей родины, создала в Кабуле так называемое временное правительство Индии, поставив целью изгнание англичан. Этим «правительством» была послана миссия в Ташкент, которая по прибытии предъявила письма императору Николаю II и генерал-губернатору Туркестана с просьбой о помощи и союзе. Русским не пришло в голову как-то использовать выпавший шанс для шантажа и закулисного давления на британцев. Миссия была выдана англичанам в Персии 171. Можно сравнить этот факт с тайными совещаниями членов думской делегации 1916 года со своими английскими хозяевами, намечавшими переворот в России в пользу своих ставленников.

Точно так же действовали и американцы, чье политическое руководство вроде бы сквозь пальцы взирало на размещение русских военных заказов в США, но вместе с тем контролировало объем этих заказов. Бесспорно, американская помощь Российской империи строго дозировалась. Такой подход вызывался как традиционной русофобией американской администрации и ее глав с конца XIX века, так и давлением определенных финансово-промышленных кругов США, недовольных внутренней политикой в России. Но главное — это геополитические причины, имевшие в своей основе экспансию на планете американского экономического гиганта, что отчетливо сознавали в Вашингтоне: «Вся [внешнеполитическая] схема американцев была основана на стремлении помирить Англию с Германией, чтобы не допустить доминирования царской России на огромном евразийском пространстве и усиления на европейском континенте роли Франции. В послевоенной Европе, где лидерами становились Россия и Франция, президент Вильсон не видел достойного места для своей страны» 172.

В чем же состояла выгода государственного переворота в России для англо-французских союзников? Все очень просто. Ведь с монархической Россией пришлось бы расплачиваться по долгам секретных договоров, а с Россией буржуазной (не говоря уже о России социалистической) можно было уже не церемониться, как это и показала политика Запада в 1917 году еще до провала июньского наступления А.Ф. Керенского на Восточном фронте. Что говорить, если Великобритания и Франция не посчитались даже и с Италией, обе-

[173]

спечившей, между прочим, преобладание флота Антанты в Средиземном море, на перекрестке мирового противоборства? Блокада Центрального блока в Средиземноморье была ничуть не менее важной, чем на просторах Атлантики.

Кроме того, Россия объективно, вне зависимости от личностного фактора и личных предпочтений властителей, должна была стать следующим конкурентом атлантизма, что и показывает история СССР. Противостояние советского блока с либеральным Западом явилось отнюдь не результатом воли политических кругов, а неизбежным следствием состояния нашего Отечества в XX столетии, когда Россия (пусть даже на определенном этапе и называемая СССР) одним фактом своего существования бросила вызов морскому могуществу англосаксонских держав. Современный ученый делает вывод: «Исторический опыт мировых войн XX века наглядно показывает, что стратегическое партнерство нашей страны с западными демократиями приводило к огромным социально- экономическим и духовным издержкам и потерям. Парадокс истории проявился в том, что Россия, оказывавшая странам Запада неоценимые услуги в деле развития мира и демократии, помогавшая им одолеть их авторитарно-тоталитарных врагов, в итоге стала падчерицей победителей и жертвой сторонников нового мирового порядка, построенного по неолиберальным образцам» 173.

Поэтому, как только стало выясняться, что Российская империя прочно увязла в войне, а сам процесс хода событий окончательно подмял под себя императора как единственного национального выразителя суверенной русской внешней политики, союзники стали уже не исподволь, а фактически напрямую организовывать одновременное поражение и Центрального блока, и России. Конечно, Германия должна была потерпеть военное поражение, а Россия — финансовое, что выразилось бы в умалении территориальных приобретений и привязке российской экономики к западным займам в гораздо большей степени, нежели русские зависели от Германии перед 19 июля 1914 года.

Было очевидно, что сильная Россия по окончании войны станет реальным противовесом гегемонии Запада не только в Европе, но и в мире. Поэтому теперь традиционная русская монархия, так же как и Германия, становилась препятствием. Так, например, 2 февраля 1916 года в беседе с великой княгиней Марией Павловной французский посол подчеркнул, что после поражений 1915 года вес России внутри коалиции резко пошатнулся. При этом М. Палеолог (а следовательно, и давшие ему такие инструкции верховные власти Франции) не задумался о том, что англо-французы фактически бросили Россию и Сербию на произвол судьбы в 1915 году. Но что до того было Западу!

Напротив, резкое ослабление Российской империи наряду с разгромом Германии ставились в качестве конечных целей Первой мировой войны. Палеолог воспользовался возможностью косвен

[174]

ным способом довести до сведения императора Николая II планов союзников по расчленению России: «Условия мира, ведь, будут, естественно, зависеть от результатов войны... Если русская армия не будет напрягаться до конца с величайшей энергией, то прахом пойдут все громадные жертвы... Не видать тогда России Константинополя; она, кроме того, утратит и Польшу, и другие земли» 174. Тут же Морис Палеолог сокрушался по поводу возможного сепаратного мира между Россией и Германией. И это говорилось в отношении страны, потерявшей в 1915 году три миллиона человек убитыми, ранеными и пленными, каковые жертвы позволили Франции вообще сохраниться как суверенному государству и независимой нации. Странно, что и в наши дни находятся апологеты якобы «традиционного» союза России с Западом... Понятно, что в случае буржуазной революции в России новые хозяева восточного колосса будут послушными проводниками идей Запада.

Николай II чувствовал шаткость союза. Исподволь он готовился к вполне возможной схватке с союзниками после общей победы. Перед глазами российского руководства стоял исторический пример — Берлинский конгресс 1878 года, на котором вся Европа объединилась в стремлении ослабить Российскую империю и не допустить ее усиления после победы над Турцией.

Согласно повелению императора от 15 декабря 1914 года, соответствующие ведомства приступили к составлению планов создания сильной оборонной промышленности и подготовки техники (тяжелой артиллерии). В конечном счете, это вылилось в известную «Программу» начальника Главного артиллерийского управления ген. А.А. Маниковского в ноябре 1916 года. Неизвестно, могла ли быть выполнена эта программа, но сам факт намерений оказаться готовыми к вероятному вооруженному столкновению с Великобританией и Францией за итоги войны говорит о многом. Царь знал цену своим союзникам. К сожалению, страна не знала цены своему монарху.

[175]

Здесь текст приводится по кн.: Оськин М.В. Первая мировая война. М., 2010, с. 159-175.

Вернуться к оглавлению

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС