Когда дней десять назад я сошел
по ступеням Николаевского вокзала на Знаменскую
площадь, на меня пахнуло жуткой напряженностью.
Никогда раньше северная столица не ощущалась
мною таким тягостным кошмаром, как в эти
последние дни. Бродя по улицам, я испытывал настроение, схожее с переживаниями обозревателей древнего Рима. Казалось, что я посещаю руины старого Пушкинского Петрограда; Публичная библиотека, Летний сад, Эрмитаж, перспективы набережных и улиц - все эти обломки старой культуры оставлены, забыты, незамечаемы взбудораженным социальным морем, залившим улицы столицы. С.-Петербург Достоевского вылез из линии Васильевского острова, из переулков Выборг-ской стороны и залил, размыл в своих бурных порывах Пушкинский Петроград. Гроза надвигалась, гроза висела. Около восьми часов вечера третьего июля группа членов Главного земельного комитета перебиралась с Садовой на Литейный, спеша на вечернее заседание. На углу Невского пришлось остановиться в кричащей толпе. Двое матросов и несколько вооруженных винтовками рабочих соскочили с автомобиля, остановили другой, встречный, вытолкали седоков и, нагрузив его пулеметом, умчались дальше. Мимо промчались .с криком и непрерываемым ревом гудков еще два, три, четыре автомобиля с пулеметом, иногда двумя, расположенными на заднем сиденье, с традиционными солдатами, держащими на прицел, лежа на крыльях машины. Уличная толпа, в направлении которой махали винтовками и браунингами, недоумевающе шарахалась в сторону, иногда приветствуя машины криками «ура». Никто ничего «е понимал. Сами солдаты ничего не могли объяснить в ответ на обращаемые к ним вопросы. Около Цепного моста группа рабочих и солдат устанавливала пулеметы, а повеем углам улицы, у всех ворот толкались ничего не понимающие обыватели, жужжащие, как улья пчел. Заседание земельного комитета начинается поздно. Нет представителей Советов крестьянских депутатов. Два присутствующие товарища министра бродят растерянно. По Литейному, около окон, с диким криком проносятся автомобили с пулеметами и красными и черными знаменами. Дальше со стороны Невского показывается огромная серая дента демонстрации с белыми знаменами. Приближается. Читаем плакаты: «Хлеб нужен для всей страны, так же, как снаряды для армии!», «Сначала уберем урожай, потом прогоним немца!». Идут сорокалетние солдаты, требующие отпусков на летние работы. Идут несколько тысяч, уныло крича «ура!» проезжающим вооруженным автомобилям. Среди демонстрантов иногда видны женщины - очевидно, жены. Автомобилисты-большевики пытаются использовать демонстрацию как свою. На заседании показываются на время несколько представителей Совета крестьянских депутатов, взволнованные, подавленные. Вскоре работа прекращается звуком залпов, треском пулеметов и криками. Стреляют от Невского вдоль по Литейному. Грохот выстрелов чуть ли не каждые 10 минут слышится с разных сторон. С тревожными гудками мимо окон проносятся в разные стороны автомобили с пулеметами. Поздно ночью часть членов земельного комитета уходит, пытаясь пробраться домой; большинство остается, решив продолжать работу комиссий до утра. До трех часов ночи носятся автомобили, раздаются отдельные выстрелы, иногда разрешающиеся в перестрелку. Часу во втором ночи сорокалетние возвращаются от Таврического дворца, навстречу им по другую сторону проспекта тянется черная плотная вереница путиловских рабочих. Идут хмуро, сумрачно, многие курят, судя по вспышкам огоньков. Утром четвертого пошли трамваи, но скоро остановились. Ужас как будто бы постепенно рассеивается. Но вот забегают некоторые члены Совета крестьянских депутатов. Они не спали всю ночь. Говорят о предполагаемом переезде правительства в Москву, о десятках убитых. Море слухов. К полудню положение выясняется. Демонстрируют высадившиеся кронштадтцы, пулеметчики, Красная гвардия и разрозненные части полков. Один из главных лозунгов: «Долой Керенского!», «Долой расформирование поляков!». Некоторые утверждают, что «казаки рубят солдатам головы, а Керенский сидит на барабане и смотрит». Идут. Идут нестройными рядами отряды матросов, солдат, Красной гвардии, санитары. Нервно, хмуро. Сотни, тысячи. Смотрим с балкона. С правой стороны раздается какой-то выстрел. Немедленно вся вооруженная толпа в панике приходит в движение. Часть куда-то бежит, часть ложится на землю, часть остается стоять, и все открывают беспорядочную стрельбу во все стороны. Раздаются крики, стоны. Мы разбегаемся с балкона и от окон. Стрельба продолжается 10-15 минут, потом возобновляется вновь и вновь. Матросы врываются в помещение земельного комитета, утверждают, что первый выстрел был от нас, угрожают арестом, обыскивают верхние комнаты. Матросские лица испуганные, напряженные. Вооруженная толпа, высыпав на улицу, не видя противника, но предполагая его за каждым углом, сама пришла в состояние паники. Достаточно хлопнуть окну или двери, достаточно просто резкого движения или крика, как заряженные ружья и пулеметы начинают стрелять сами, часть демонстрантов разбегается, начинаются повальные обыски домов, избиения, иногда убийства. Ужас! Ужас! Слухи один другого кошмарнее приходят со всех сторон. Говорят, что в толпе ведется пропаганда еврейских погромов, обывательские толпы разъярены до бешенства. Указывают случаи самосуда над отдельными солдатами и моряками. Уверенно говорят о монархической пропаганде. И снова стрельба, снова трещит пулемет. Вечером пробираемся к Николаевскому вокзалу. Идем в обход Невского. Попадаем под выстрелы у Эртелева переулка, на Греческой, на Старом Невском. Паника висит в воздухе. Когда отходит поезд, слышны и артиллерийские выстрелы. Пассажиры сидят понурые, мрачные. По мере того, как Петроград остается позади, завязывается разговор. В купе шесть человек. Кроме меня, два матроса с Гельсингфорса, офицер, приказчик и торговец. Матросы - социалисты-интернационалисты - подавлены и потрясены петроградским кошмаром, офицер и оба представителя обывательского Петрограда почти открыто исповедуют монархические чувства. Власть народа. 1917. 6 июля. |