Первая мировая война. Рождение Югославии

-

БИБЛИОТЕКА ПЕРВОЙ МИРОВОЙ

Первая мировая война. Рождение Югославии

Национальная программа Сербского королевства накануне I мировой войны включала в себя два основных компонента. Во-первых, сербские политики считали главной своей целью освобождение всех территорий, населенных сербами и находившихся под властью Турции и Австро-Венгрии. Второй компонент сербской национальной программы был окрашен в югославянские тона. Поворотным пунктом ее эволюции в сторону югославизма стали Балканские войны (1912—1913 гг.). Военные успехи Сербии и ее территориальные приобретения в результате них во многом изменили атмосферу в стране. Теперь и ее политический истэблишмент, а не только общественные круги, стал задумываться о судьбе «братьев с того берега Савы, Дрины и Дуная».

Вместе с тем не стоит абсолютизировать и переоценивать значение этого поворота сербских политиков. Югославянский аспект сербской национальной программы в условиях существования Австро- Венгрии, как мы уже упоминали в одной из предыдущих глав, носил идеальный характер, не имея «ничего общего с конкретной государственной политикой». Накануне Мировой войны в белградских коридорах власти о нем не было принято говорить вслух. Приоритет отдавался более насущным и жизненным задачам. В новых же, сложившихся после Балканских войн, условиях в разряд таковых выдвигались задачи освоения и обустройства вновь присоединенных областей. А это требовало времени. «В наших интересах,— говорил Н. Пашич после заключения Бухарестского мира,— чтобы Австро-

[341]

Венгрия просуществовала еще лет 25 — 30, дабы мы могли так «переварить» наши новые территории на юге, что вопрос об их принадлежности уже никогда и никем не мог бы быть поставлен заново» 1.

Кроме того, немалое значение для руководства Сербии имели и отношения с соседней Черногорией. Поделив между собой освобожденную от турок территорию Новипазарского Санджака (ныне Рашка), два независимых сербских королевства наконец-то соприкоснулись своими границами. В начале 1914 г. между ними, в тайне от Австро-Венгрии и при одобрении России, начались переговоры о более тесном сотрудничестве в военной, дипломатической, финансовой и иных областях. О том, насколько более важными были для Пашича накануне I мировой войны переговоры о реальном сближении Сербии и Черногории по сравнению с довольно абстрактными лозунгами югославянекого единства, свидетельствует и российский посланник в Белграде Н. Г. Гартвиг. Донося 7 апреля 1914 г. в МИД о начавшемся диалоге, дипломат подчеркивал, что «Пашич находил желательным оставить ныне в стороне все заботы о «неосвобожденных еще сербских братьях и целом югославянстве», а подумать о мероприятиях, которые на деле скрепили бы узы единокровных народов» (сербов и черногорцев.— А. Ш.) 2.

Итак, очевидно, что даже в условиях определенного югославянского идейного «крена» Н. Пашич — этот, по выражению JI. Д. Троцкого, «некоронованный король Сербии» — продолжал в своей реальной политике отдавать приоритет решению насущных внутрисербских, назовем это так, задач. Югославянская же перспектива лежала для него далеко за сербским горизонтом. И вряд ли вообще предполагал старый сербский премьер, которому в год начала войны исполнилось 69 лет, что он и современное ему поколение политиков окажутся не только свидетелями, но и действенными участниками югославянского объединения. Саму возможность реализации этой идеи он, казалось, добровольно «отдавал» в руки будущих генераций. Но история распорядилась по-другому. 28 июня 1914 г. член революционной организации «Млада Босна» (Молодая Босния) Таврило Принцип застрелил в Сараево австрийского престолонаследника эрцгерцога Франца-Фердинанда. Сараевское убийство послужило непосредственным поводом к Первой мировой войне...

[342]

С ее началом югославянский вопрос был открыто поставлен сербским правительством, что нашло отражение в Нишской декларации, принятой Народной скупщиной 7 декабря 1914 г. *. В документе торжественно провозглашалось: «С непоколебимой уверенностью в решимость всего сербского народа до конца отстаивать свое Отечество и свободу, королевское правительство в настоящий судьбоносный момент считает своей главнейшей и единственной задачей — способствовать успешному завершению этого великого вооруженного противостояния, которое с самого начала стало одновременно и борьбой за освобождение и объединение всех наших неосвобожденных братьев сербов, хорватов и словенцев».

По мнению ряда историков, Нишская декларация явилась логическим следствием тех интегралистских тенденций, которые проявились в политической жизни Сербии еще в предвоенные годы, а также адекватным отражением настроений самого Н. Пашича и руководства радикальной партии. Несомненно, в этих утверждениях имеется известная доля истины, однако для более глубокого понимания сути югославянской программы сербского руководства в годы I мировой войны есть смысл обратиться к иным, а не только чисто идеологическим, мотивам ее обнародования, а также реконструировать тот военно-политический и дипломатический «расклад сил» в Европе и на Балканах в первый год противостояния, на фоне которого и шла работа по ее выработке.

Уже 5 августа 1914 г., т. е. буквально через несколько дней после «трансформации» локального австро-сербского конфликта в европейскую войну, министр иностранных дел России С. Д. Сазонов посоветовал Пашичу пожертвовать известными территориями в сербской Македонии (восточной ее частью до реки Вардар) в пользу Болгарии для обеспечения хотя бы благожелательного нейтралитета последней в начавшейся войне. По словам поверенного в делах России в Сербии В. Н. Штрандтмана, Пашич соглашался на некоторую коррекцию сербско-болгарской границы, полагая возможным провести ее «по ближайшему к Вардару с восточной стороны водоразделу...». Мало того, из разговора с ним российский дипломат вынес впечатление, что «в случае получения Сербией Боснии и выхода к Адриатике она в своих уступках пойдет дальше» 3.

--------

* В начале войны сербский монарх, правительство и парламент переехали в Ниш, временно ставший столицей государства.

[343]

Дипломатическое давление союзников и требования территориальных уступок «соседке» заставили сербских политиков всерьез задуматься о собственных контрпретензиях. 29 августа заместитель Пашича по министерству иностранных дел Йован Йованович подчеркнул настоятельную необходимость разработки целостной югославянской программы «в связи с вопросом о компенсации Болгарии». Когда же 30 августа в адрес сербского правительства последовал уже совместный англо-русско-французский демарш аналогичного содержания (уступки Болгарии в Македонии с обещаниями компенсаций в другом месте), Пашич в ответ на него заявил, что «Сербия была бы расположена уступить часть своей территории после победоносной войны держав Тройственного Согласия, когда они диктовали бы условия мира и дали бы возможность получить сербо-хорватские территории с прилегающим побережьем» 4. Налицо, как видим, известная подвижка в сторону увеличения территориальных требований (по сравнению с претензиями только на Боснию и Герцеговину), но это еще и не всеюгославянская программа.

Итак, можно заключить, что поначалу сербское правительство в принципе было готово «обменять» часть Македонии на территориальные приращения на западе и севере — в Боснии и Герцеговине и Хорватии, но обязательно с гарантированным и широким выходом на Адриатическое побережье. С точки зрения геополитики, здесь все ясно и логично. Сербия — это единственная на Балканском полуострове страна, не имевшая свободного выхода к морю, что делало ее положение крайне уязвимым — изо всех сил «держалась» за долину реки Вардар, представлявшую собой единственный удобный выход к эгейскому порту Салоники. В условиях же активизации попыток дипломатии стран Антанты привлечь нейтральную Болгарию к участию в войне на своей стороне и обещаний ей обширных компенсаций в Македонии, что сопровождалось усилением давления на Сербию, в Нише выдвигали свои контртребования — обеспечить протяженный и гарантированный выход к Адриатическому морю. Разница между болгарскими и сербскими «аппетитами» заключалась в том, что для удовлетворения Болгарии требовалось согласие Сербии, для сатисфакции же последней — окончательная победа держав Антанты в войне, ибо Сербия претендовала уже на австро-венгерские территории — Боснию и Герцеговину, Хорватию, Дал-

[344]

мацию. Потому-то и соглашались сербы на этот геополитический «обмен» только после победоносной войны, хотя союзники и настаивали на немедленном согласии Ниша на передачу вожделенных македонских территорий Софии.

Интересны объемы компенсационных притязаний Сербии в первый месяц войны — они неопределенны, весьма противоречивы и неполны (то Босния, то сербско-хорватские территории Австро- Венгрии, но и то и другое с побережьем — это главное; о Словении упоминаний пока нет вообще). Оно и понятно, ведь интегральная югославянская программа только разрабатывается — для ее подготовки и аргументации правительство привлекло крупнейших сербских специалистов в области этнографии, лингвистики, истории: Йована Цвиича, Александра Белича, Йована Радонича, Слободана Йовановича и других...

А тем временем представители Антанты вели активные переговоры с другим кандидатом в союзники — Италией, о позиции которой здесь следует сказать особо, имея в виду ту «роль», которую итальянский фактор сыграет в истории юнионистского движения югославян в годы войны.

* * *

Как известно, после открытия военных действий в Европе Италия не выступила на стороне своих «партнеров» по Тройственному Союзу (Австро-Венгрии и Германии), а объявила о нейтралитете, искренность которого мало кого могла обмануть, ведь положение нейтральной державы позволяло ей, выждав время, выяснить у обеих воюющих группировок, какую цену готова предложить каждая из них за сохранение нейтралитета или за потенциальное военное содействие. Опираясь на провозглашенный принцип «священного эгоизма» (sacro egoismo), итальянское правительство в первые же дни войны вступило в параллельные переговоры как с представителями стран Антанты, выговаривая себе лучшие условия для возможного вступления в войну, так и со своими номинальными союзниками — Центральными державами — о будущих компенсациях за нейтралитет (согласно статьи 7 Тройственного союзного договора). Начиналась длительная и рутинная «игра» в нейтралитет, что и понятно, ведь ставки были слишком высоки, чтобы позволить себе ошибиться или продешевить — именно со вспыхнувшей войной в

[345]

Риме связывали все надежды не только на осуществление своих национальных стремлений, но и на удовлетворение широких геополитических вожделений. Как вспоминал впоследствии Антонио Саландра (занявший пост премьер-министра 16 октября 1914 г. после смерти его предшественника Сан-Джулиано), «мы были убеждены в том, что не должны пропустить благоприятный случай, который в течение столетий больше не повториться, чтобы вернуть себе всю нашу национальную территорию, создать сухопутные и морские границы, закрытые для обычных вторжений, возвысить Италию до настоящей великой державы, что означает нечто иное, чем приобретение скромного клочка земли с границами, плохо обозначенными в географическом и языковом отношении».

А так как на пути завершения процесса национально-политической консолидации итальянских земель (речь идет о присоединении к Италии Трентино и Южного Тироля — областей с преимущественно итальянским населением), а уж тем более создания «сухопутных и морских границ, закрытых для обычных вторжений» (расшифровать эту дипломатическую казуистику можно так — притязания на Триест, Истрию, Далмацию и часть албанского побережья), что превратило бы Адриатику, как в достопамятные времена римских императоров, в итальянское «mare nostrum», стояла Австро-Венгрия, то направление стратегического выбора Рима предугадать было несложно. Тот же Саландра писал: «Италия никогда не получит такой благоприятной оказии для сведения счетов с Австро-Венгрией». И выбор был сделан. Причем, довольно скоро. Решение примкнуть к Антанте было принято во второй половине сентября 1914 г. Однако, это было лишь принципиальное решение, не более. Впереди союзников ждали долгая «торговля» и многочисленные согласования в четырехугольнике Рим-Париж-Лондон-Петроград относительно конкретных условий его «материализации». В этой ситуации вопрос о будущей принадлежности югославянских территорий Австро-Венгрии (в первую очередь Словенского Приморья, Истрии, Хорватии и Далмации) становился центральным в различных дипломатических комбинациях.

Сама Италия, наряду с требованием обеспечить себе решающее преобладание на северном и особенно восточном побережье Адриатики, уже в сентябре 1914 г. выдвинула идею автономии или независимости Хорватии, что создало бы, по мнению ее авторов,

[346]

идеальные условия для единоличного господства Рима в своем «шаге internum». «Мы не можем,— писал за месяц до своей смерти премьер-министр Сан-Джулиано,— переменить кошмар австрийской угрозы на кошмар славянской угрозы, и для этого нам нужны твердые гарантии». В качестве таковых и предполагалось создание «независимого» Хорватского государства и сужение до минимума уже обещанного союзниками Сербии выхода к морю. Газета «Secolo», несколько позже, правда, писала по поводу гарантий: «Лучше иметь в качестве соседей два маленьких государства (имеется в виду Сербию и Хорватию — А. Ш.), чем одно, которое включает оба маленьких. При наличии преимущественного антиславянской Албании, с одной стороны, и католической антисербской Хорватии, с другой, мы установили бы выгодное равновесие в восточной Адриатике». Геополитические мотивы итальянского правительства очевидны — не допустить возможного объединения югославянских областей Австро-Венгрии, в крахе которой в Риме были кровно заинтересованы, с родственной по языку Сербией, претензии которой на широкий выход к Адриатическому побережью объявлялись «славянской угрозой».

Чрезвычайно любопытным и весьма значительным для характеристики Италии является то обстоятельство, что ее откровенное стремление стать единственной региональной сверхдержавой, сопровождаемое политикой раскола, по выражению той же газеты, «империалистического сербского блока», мирно уживалось с указаниями премьера Сан-Джулиано своим дипломатам в столицах стран Антанты... «получить гарантию, что Сербия будет вместе с Италией продолжать войну против Австро-Венгрии вплоть до ее гибели». Что же, политика «священного эгоизма» набирала силу. Своего пика она достигнет весной 1915 г., в момент самой интенсивной «торговли» Италии с новыми союзниками, но основные ее контуры без труда прослеживаются уже спустя два месяца после начала войны...

* * *

Слухи о переговорах Италии с Антантой, а также идея Рима о независимости Хорватии с вхождением в состав последней большинства югославянских земель Австро-Венгрии, вызвали у сербского руководства немалое беспокойство. Потому-то и пото-

[347]

рапливал 4 октября все тот же заместитель Пашича по иностранным делам Й. Йованович маститых ученых с выработкой программы югославянских притязаний Сербии, ибо, по его словам, «в некоторых дипломатических кругах, с подачи Италии, уже начинают говорить об автономной Хорватии, в состав которой вошли бы собственно хорватские земли, Словения и часть Далмации, а может быть, и какая-то часть Боснии». В тех условиях требуемая программа должна была стать серьезным контраргументом сербского правительства в его дипломатической борьбе с притязаниями Италии в столицах союзных государств.

3 октября 1914 г. сербская королевская миссия в Петрограде представила в российский МИД памятную записку — телеграмму Пашича от 28 сентября того же года. «Хотя еще не наступило время обсуждать вопрос о том, какому государству какая часть территории должна принадлежать после окончательной победы над неприятелем,— писал премьер сербскому посланнику в Петрограде Мирославу Спалайковичу,— все-таки считаю нужным заблаговременно обратить ваше внимание на наши претензии, дабы вы могли руководствоваться ими для себя лично в разговорах в дипломатических кругах о претензиях других государств (прежде всего Италии и отчасти Румынии. — А. Ш.). Теперь я это делаю вкратце, — продолжал Пашич, — а позже я вам пришлю более подробные инструкции с историческими данными о сербо-хорватских землях, на которые претендуем. Если война окончится так, как мы предполагаем, и Австро-Венгрия будет окончательно побеждена, то...» И далее Пашич рисует границы государства, в состав которого должны войти Воеводина, Славония, Хорватия, Далмация и Словения, т. е. все югославянские земли Дунайской монархии, кроме Триеста и Истрии, «которую можно было бы поделить с Италией, если бы последняя немедленно выступила против Австро-Венгрии»  5. Итак, перед нами программа югославянского объединения (правда, пока еще как бы «для служебного пользования»), абсолютно идентичная той, которая будет официально обнародована два месяца спустя в Нишской декларации.

Вместе с тем следует заметить, что Пашич отнюдь не был столь наивным политиком, чтобы поверить, будто сформулировав программу югославянского объединения, Сербия тем самым прочно обезопасила себя от итальянских претензий на Восточно-Адриатичес-

[348]

кое побережье. Он понимал что Италия для государств Тройственного Согласия являлась фактором стратегическим, а потому отдавал себе отчет в том, что желая «купить» военное содействие Рима для усиления своих позиций против Австро-Венгрии, Лондон, Париж и Петроград вполне могли пойти навстречу его геополитическим притязаниям. Допуская такую возможность, сербский премьер подготовил запасной вариант. В случае, если бы державы Антанты поддержали предложение Италии о создании буферного хорватского государства, он потребовал включить в состав Сербии Боснию и Герцеговину, Далмацию, а также Срем, Славонию и Лику (т. е. часть Воеводины и заселенные в основном или частично сербами области Хорватии). Отметим этот важный момент и вообще умение Пашича мгновенно «подстраховываться»...

Здесь остановимся и зададимся вполне резонным вопросом — что же произошло за те два с лишним месяца, с сентября по декабрь 1914 г. т. е. с момента выработки сербским правительством программы югославянского объединения до ее официального обнародования в Нише.

Ноябрь 1914 г. был отмечен для Сербии резким ухудшением ситуации как на военном, так и на дипломатическом фронтах. Австро-венгерская армия под командованием генерала О. Потиорека перешла в середине месяца в наступление на сербском фронте и заставила сербов отступить. Началась Колубарская битва (17 ноября — 15 декабря) — крупнейшее сражение на Балканах в годы I мировой войны. Военное положение Сербии из-за огромного дефицита боеприпасов становилось критическим — нечем было отвечать на шквал артиллерийского огня противника. Сербы оставили Валево, Обреновац; к концу месяца пал Белград. Параллельно союзная дипломатия усиливала давление на Пашича, склоняя его пойти-таки на территориальные уступки Софии и заручиться ее помощью. Сербское правительство отказалось вознаградить «изменницу славянской солидарности Болгарию в тот момент, когда Сербия истекала кровью в борьбе за победу славянского дела». О критичности момента свидетельствовал и тот факт, что начальник Главного штаба сербской армии воевода Р. Путник предложил кабинету подумать о возможности заключения сепаратного мира с Веной (если только это предложение не оказалось искуснейшей интригой многоопытного Пашича с целью оказания теперь уже контрдавления на союзников).

[349]

Как бы то ни было, союзники встрепенулись — боеприпасы через Грецию и Вардарскую долину стали поступать в Сербию. Медленно до того отступавшие сербские войска, реорганизованные и снабженные всем необходимым, вдруг перешли в контрнаступление и прорвали вражеский фронт. Успешное контрнаступление сербов, начавшееся 3 декабря, завершилось 15 декабря освобождением Белграда. Второе с начала войны австро-венгерское вторжение в Сербию было отбито.

И вот в разгар самых жестоких боев с неприятелем, 7 декабря, сербский парламент принимает декларацию о необходимости освобождения и объединения всех сербов, хорватов и словенцев. Одно это обстоятельство, как представляется, уже свидетельствует о том, что характер принятого решения не мог не зависеть от военно-политической конъюнктуры. Не секрет ведь, что в противоборстве с Австро-Венгрией сербский премьер всерьез рассчитывал на югославян монархии как на своих потенциальных союзников, национальное движение которых неминуемо привело бы к ее внутреннему ослаблению. По свидетельству очевидца, декларация о военных целях Сербии приобрела общеюгославянское звучание лишь после того, как Пашича убедили в том, что «это поможет Сербии в войне, так как вызовет выступление югославянских и иных славянских народов Австро-Венгрии» 6. По точной оценке сербского историка Савы Скоко, югославянская программа сербского правительства, содержавшаяся в Нишской декларации — это «прежде всего мина для разрушения Австро-Венгерской монархии, заложенная в то время, когда никто в мире еще и не помышлял о возможности ее распада» 7.

Кстати говоря, подобная трактовка знаменитого документа особой популярностью в сербской исторической науке не пользовалась. Уже упоминалось, что Нишская декларация рассматривалась многими авторами как логическое воплощение тех югославянских тенденций, которые еще до войны проявились в политической жизни Сербии, и в частности — в верхах правящей радикальной партии. С этим, однако, несколько не вяжется тот факт, что в первоначальном проекте декларации отсутствовало упоминание о «словенском племени» — оно было внесено в документ буквально в самый последний момент, после вмешательства известного словенского ученого и поборника югославянского единства Нико Жупанича и его разговора с Пашичем...

[350]

Подведем итог — к концу 1914 г. интегральная югославянская программа сербского правительства была сформулирована. Нишская декларация, несмотря на все явные и скрытые мотивы ее принятия, стала краеугольным камнем официальной юнионистской политики Сербии военного времени. Однако, сразу же следует подчеркнуть одну ее особенность чисто утилитарного характера. Политика эта, по крайней мере в первый год войны, в немалой степени являлась: во-первых, средством защиты сербского правительства от давления союзников в условиях «торговли» тех с Болгарией — чем больше уступок требовала Антанта в пользу болгар в Македонии, тем дальше на северо-запад, «к заветному морю», ширились контрпретензии сербов; во-вторых, геополитическим противовесом Сербии панадриатическим устремлениям Италии, закрывающим ей выход на побережье; и в-третьих, ее военно-пропагандистским инструментом в условиях открытого противостояния с Дунайской монархией.

* * *

Тем временем, наступал 1915 год — год вступления в войну Италии, Болгарии и крушения Сербии; год, показавший всю тщетность надежд на скорое окончание войны и лишь разогнавший обороты гигантской европейской мясорубки. Однако, начало его застало сербов в обманчивом ожидании близкого мира. Блестящая декабрьская победа, одержанная ими в Колубарской битве, в совокупности с военными успехами союзников на других фронтах, давала, как казалось в Нише, основания надеяться на скорое окончание кровопролития.

В ожидании близкого мира Сербия по-прежнему была готова уступить требованиям союзников в смысле удовлетворения болгарских притязаний в Македонии в обмен на гарантию будущего решения проблемы югославянских территорий Австро-Венгрии в благоприятном для себя духе. Британский историк и общественный деятель, поборник «югославянского дела» Джордж Тревельян писал 15 января 1915 г. на родину из Софии о своем (совместно с Генри Уикхем-Стидом) пребывании в Нише и контактах с сербским руководством: «Вообще, мы можем сказать на основании многочисленных переговоров с сербами, начиная от наследника престола до менее высокопоставленных лиц, что, чем больше заходит речь об экспансии

[351]

в сторону Адриатического побережья и образования Югославии, тем более сербы готовы уступить Македонию — и последнее лишь по дружественному настоянию великих держав, являющихся ее союзниками...» 8.

А ситуация в Европе, между тем, менялась, и Сербию ожидал отнюдь не скорый мир, а тяжелейшие испытания.

К февралю 1915 г. военные приготовления Италии продвинулись настолько вперед, что начальник Генерального штаба генерал Луиджи Кадорна мог заверить правительство, что к середине апреля итальянская армия будет достаточно подготовленной для участия в войне. То, в свою очередь, сочло момент благоприятным для непосредственного обращения к государствам — членам Тройственного Согласия с предложением своего военного содействия, тем более, что русские победы в Карпатах, казалось, предвещали окончательный разгром австро-венгерской армии, а приготовления союзников к форсированию Дарданелл зашли уже достаточно далеко. Опасаясь, что Антанта сама, без помощи Италии, покончит и с Турцией, и с Австро-Венгрией, в Риме решили не терять времени и «впрячься» в ее военную колесницу.

В союзных столицах (в Петрограде, правда, в меньшей степени, чем в Лондоне и Париже) благосклонно встретили предложение Рима о военном сотрудничестве, и переговоры об условиях вступления Италии в войну начались. 9 марта посол Италии в Лондоне маркиз Империали вручил сэру Эдуарду Грею меморандум с итальянскими требованиями. В части нас касающейся, документ предусматривал передачу Италии почти всей Далмации до реки Нарента (Неретва) и островов к северу и западу от нее. Вопрос о будущей принадлежности адриатического побережья Хорватии и Герцеговины Италия требовала передать после войны «на решение Европы». При соблюдении этих условий в Риме соглашались не возражать против раздела Северной и Южной Албании (из Центральной с портом Дуррес предполагалось создать мусульманское государство, а порт Валлону с прилегающей территорией — просто аннексировать) между Сербией, Грецией и Черногорией, причем все потенциальное сербско-черногорское побережье подлежало бы демилитаризации.

Подобные территориальные прикидки римского кабинета находились в вопиющем противоречии с принципом самоопределения наций, главным поборником которого, по словам Саландры, Италия

[352]

считала себя. Население Далмации насчитывало примерно 633 тысячи человек, из которых итальянцев было всего 18 тысяч. За исключением Задара (итал. Зара) там не было ни одного города с итальянским большинством. Однако, все это мало смущало итальянских политиков. Их целью было претворение в жизнь формулы «полного господства» в восточной Адриатике, которое бы исключило «всякую возможность овладения австрийским побережьем какой-либо другой морской державой». Что же, не так уж не права была русская дипломатия, быстро разгадавшая «тенденции римского кабинета заменить Австрию на Балканах». Так геополитика властно диктовала свою волю принципам. Вовсю торжествовал двойной стандарт.

Что означали эти притязания Италии для Сербии и югославян Австро-Венгрии? Ответ на этот вопрос содержится в ответном меморандуме союзных правительств от 20 марта, в котором те советовали Риму пересмотреть объем своих притязаний на восточное побережье Адриатического моря, ибо «требование Италии о присоединении к ней Далмации, сопровождаемое предложением нейтрализовать значительную часть восточного адриатического побережья, и притязания на острова... оставляют Сербии весьма ограниченные возможности для выхода к морю, и запирают южнославянские провинции, которые имели основания рассчитывать, что эта война облегчит им осуществление их законных стремлений к расширению и развитию, чего они до сих пор были лишены». Как видим, удовлетворение итальянских требований поставило бы под серьезное сомнение саму возможность Сербии вырваться к морю, а югославянам Австро- Венгрии стать полноправным владельцами своих исконных земель.

Вокруг требований Италии по вопросу о Далмации развернулась дипломатическая борьба. Западные державы, особенно Англия, полагавшие, что вступление в войну нового союзника с Апеннин станет ее поворотным пунктом, сняли все свои возражения, высказанные в меморандуме от 20 марта, и начали оказывать на С. Д. Сазонова, твердо поначалу стоявшего на защите интересов югославян в регионе, сильнейшее давление с целью добиться согласия России с условиями Италии. Тем более, что 11 марта последовала нота союзников об отсутствии у них принципиальных возражений относительно заявления Николая II о том, что Константинополь и Проливы должны принадлежать России. В ответ на это в Лондоне и Париже ожидали встречных шагов Петрограда, и прежде всего

[353]

достижения соглашения с Римом. Сазонов, который по словам очевидца, «был буквально ослеплен константинопольским вопросом и считал адриатический второстепенным для России» 9, под давлением союзников начал отступать. В конечном итоге, российское правительство было вынуждено пойти навстречу интересам Италии, оговорив, правда, при этом некоторые уступки в пользу Сербии. Сам Сазонов писал впоследствии: «Мне стоило большого усилия над собой, чтобы ради выгод итальянского союза пожертвовать интересами сербского народа... 10.

Окончательное соглашение союзников с Италией об условиях и сроках вступления последней в войну на стороне Антанты было закреплено в Лондонском четырехстороннем договоре, подписанном 26 апреля 1915 г. Договор предусматривал присоединение к Италии кроме итальянских областей Австро-Венгрии также Словенского Приморья, Истрии и Далмации. Сербии гарантировался только узкий выход к морю при условии его демилитаризации и обещалась Босния и Герцеговина. Хорватию предполагалось объявить независимой как от Австро-Венгрии, так и от Сербии...

Дальнейшие события показали, что такой «расклад» не нашел поддержки не только в Нише, но и среди политиков Хорватии, Далмации, Словении. Но сначала о позиции и реакции Сербии.

* * *

В Нише слухи о территориальных претензиях Италии, выдвинутых на переговорах с Антантой, вызвали резко негативную реакцию. По словам российского посланника в Сербии князя Г. Н. Трубецкого, престолонаследник Александр Карагеоргиевич в разговоре с ним «поделился серьезной заботой, которую внушают ему и сербскому правительству притязания Италии на часть далматинского побережья». Он возложил «все надежды на Россию», полагая, что «она не дозволит сделку, которая передала бы власть над значительным славянским населением из рук Австрии Италии и сделала бы неизбежной новую войну в ближайшем будущем» 11. Но перед Россией, вернее перед глазами ее сановников уже «качались» миражи святой Софии, и в этих условиях надеяться на решительное противодействие Петрограда союзникам в адриатическом вопросе было достаточно наивным. Но отнюдь не это было для сербов самым страшным. Самое страшное заключалось в том, что союзники и в

[354]

начавшемся году продолжали оказывать на Сербию давление, вынуждая ее пойти-таки на уступки Болгарии в Македонии. Мало того, давление это постоянно усиливалось, поскольку страны Антанты поставили своей целью во что бы то ни стало втянуть Софию в войну на своей стороне.

Сербия, таким образом, оказалась как бы между двух огней. С одной стороны, союзники требовали от нее немедленной передачи части Македонии болгарам, причем с Вардарской долиной — единственной, как уже говорилось, удобной артерией, связывавшей Сербию с морем. А с другой, соглашаясь на большинство требований Италии, в отношении Ниша они ограничивались туманными обещаниями «обширных территорий и выхода на Адриатическое море». В такой ситуации позиция сербского правительства не могла не измениться. Пашич в разговоре с Трубецким заявил, что «многие в Сербии предпочтут сохранить старое, чем приобрести новое». Югославянская программа в новых условиях, как видим, начинала «трещать».

Князь Трубецкой с тревогой сообщал в Петроград об ужесточении позиции Ниша по отношению к возможным уступкам Болгарии, подчеркивая, что «теперь едва ли можно будет добиться от сербов таких уступок болгарам как прежде, и что какое-либо слишком решительное представление держав имело бы, вероятно, результатом только смену кабинетов, но не согласие» 12. Российский посланник был прав — в воздухе действительно запахло правительственным кризисом. 4 мая престолонаследник доверительно сообщил ему, что «Пашич высказал желание при таких условиях покинуть власть». Что касается самих условий, то королевич не стал скрывать их от своего собеседника. Заметив, что он вполне разделяет единодушное «чувство оскорбленного самолюбия по поводу того, что союзники не считаются с сербами», Александр Карагеоргиевич заявил, что Сербия «не заслужила такого отношения своей лояльностью, ибо со всеми нейтральными странами, которые до сих пор одинаково, если не более, помогали нашим врагам, чем нам, разговаривают и позволяют торговаться за счет Сербии, и только с последней не считаются нужным церемониться» 13. Что ж, в горьких словах молодого сербского принца содержалась значительная доля истины, ведь Сербия уже сделала свой выбор, подняв памятным летом 1914 г. брошенную Веной перчатку, и достойно подтвердила его, дважды (в

[355]

августе и декабре 1914 г.) послав «в нокдаун» сильнейшего на порядок противника. С ее же соседями (в первую очередь, с Болгарией и Румынией) союзники только вели «торговлю». И разменной монетой в ней были сербская Македония для Болгарии и заселенной в значительной мере сербами Банат для Румынии. Об Италии мы уже говорили.

Тем не менее, союзники продолжали давление — слишком велик был соблазн втянуть в войну Болгарию. По мнению официального Петрограда, «выступление Болгарии при настоящих условиях важнее вероятного ухода Пашича и возможного временного возбуждения в Сербии» 14. Вскоре последовал очередной совместный демарш теперь уже четырех стран Антанты с требованием уступить Македонию. Пашич наотрез отказался приступить к обработке общественного мнения своей страны в нужном для союзников духе, полагая их требования «неприемлемыми». «Сербию распинают, в самую критическую минуту ее ампутируют» 15 — заявил он поверенному в делах России Штрандтману. И, как представляется, сербский премьер имел право на столь эмоциональное и «неполитичное» заявление, ибо какое еще у него могло сложиться впечатление, если «уступка, требуемая в пользу Болгарии вполне определенна, тогда как от Сербии дружественные державы скрывают содержание соглашения с Италией и не посвящают ее в переговоры с Румынией» 16.

Логичность непреклонной позиции Пашича признавали и некоторые высокопоставленные политики Антанты. Дэвид Ллойд-Джордж, например, писал еще в феврале 1915 г. Э. Грею: «Я полагаю, что позиция сербского премьер-министра останется неизменной. Я сомневаюсь, чтобы он мог согласиться отдать значительную часть сербской территории заранее, не получив взамен ничего определенного. Это произвело бы такое расхолаживающее впечатление на сербскую арию, что парализовало бы ее действия. Сербская армия так блестяще сражалась, что это было бы для нее несчастьем» 17. Прав оказался будущий премьер-министр Великобритании — позиция сербского лидера так и осталась неизменной.

Когда 3 августа союзники представили Пашичу новую, Бог весть какую по счету, ноту аналогичного содержания с небольшими, правда нюансами, тот заявил Трубецкому, что теперь «Сербии остается бороться из последних сил не только с Австрией, но и с собственными союзниками за защиту родной земли и кровных интересов». Выразив

[356]

свою благодарность России за то, что «она все сделала, что могла», сербский премьер был тверд в главном — «требовать от нас невозможного она не может». Когда Трубецкой «обратил внимание Пашича на опасность, добиваясь всего (а речь шла о нежелании держав дать никаких заверений в отношении Хорватии, умолчании о словенских землях, а также о нейтрализации и того участка побережья, который «выделялся» Сербии.— А. Ш.) ничего не получить, и на то, что сербам предстоит сделать выбор между Македонией и южным славянством», тот ответил: «Мы выбираем Македонию» 18.

В официальном ответе он, естественно, не мог пользоваться столь прямолинейным стилем. Выраженный в иной форме сербский демарш, однако мало что менял по существу — Сербия соглашалась с уступкой Македонии при условии «формального обещания союзных держав в том, что Хорватия с городом Риекой (Фиуме) будут объединены с Сербией, что словенские земли будут освобождены и получат право на свободное самоопределение, и что к Сербии будет присоединена западная часть Баната, необходимая для обороны столицы и долины Моравы», (последнее требование являлось для сербов жизненно важным). Уступка части Македонии предполагалась, «как только Сербия вступит во владение обещанными ей территориями, а равно теми, которые упомянуты выше» 19.

Подобное «согласие» не могло, естественно, удовлетворить союзников, желавших получить от Сербии все и немедленно. Сербы же стояли на своем твердо, готовые скорее «с честью погибнуть, чем идти на самоубийство». Ситуация складывалась тупиковая, и она не замедлила разразиться грозой. В октябре 1915 г., после начала третьего и последнего, теперь уже совместного австро-германского вторжения в Сербию, предводительствуемого немецким фельдмаршалом А. фон Маккензеном, Болгария вступила в войну на стороне Центральных Держав и немедленно напала на Сербию. Это было жестоким поражением союзной дипломатии.

Тяжелейшее отступление сербской армии, которое народ прозвал «Сербской Голгофой», завершилось в январе 1916 г. на албанском побережье, откуда ее остатки вместе с тысячами беженцев были эвакуированы на греческий остров Корфу, ставший отныне резиденцией сербского правительства...

Подведем промежуточный итог. Во-первых, как мы старались показать, программа югославянского объединения, в общих чертах

[357]

разработанная сербским правительством уже в сентябре 1914 г. и впервые официально апробированная 7 декабря того же года в Нишской декларации, носила, по крайней мере в первый период войны, больше геополитический, чем идеологический характер. Она была тесно связана с «македонским вопросом». До тех пор, пока у сербского руководства теплилась надежда на то, что при определении дальнейшей судьбы югославянских территорий Австро- Венгрии (и прежде всего побережья) союзники учтут интересы Сербии, оно было готово пойти навстречу настойчивым просьбам из Лондона, Парижа и Петрограда и уступить часть Вардарской Македонии Болгарии. Но как только римский кабинет выдвинул претензии практически на все восточно-адриатическое побережье и, что самое главное, Антанта в Лондонском договоре пошла ему навстречу, сербское правительство резко изменило ориентацию и дерзавуировало свои прежние обещания. «Мы выбираем Македонию» — стало лозунгом его новой линии, с которой оно так и не свернуло до трагических дней октября 1915 г. Югославянская программа на время потеряла для него свою актуальность.

И во-вторых, именно бескомпромиссность Италии в своих геополитических притязаниях, стремление добиться максимального их удовлетворения породили бескомпромиссность же позиции сербского руководства в отстаивании «своей» Македонии. «Чем больше Адриатическое побережье подпадает в руки Италии, тем крепче сербы будут стоять за сохранение сообщений с Салониками» 20, пророчески писал Г. Н. Трубецкой еще в декабре 1914 г. Политика «священного эгоизма», провозглашенная А. Саландрой, явилась, таким образом, одной из причин провала всех попыток союзной дипломатии привлечь Болгарию к войне на стороне Антанты. О том, что это было именно так, свидетельствует тот же Трубецкой. «С своей стороны, убежден,— доносил он Сазонову,— что удовлетворение притязаний Италии на Далматинское побережье... не отвечало бы жертвам и задачам нынешней войны. Если же нам удалось бы ограничить компенсации Италии до Полы (Пулы — порта на полуострове Истрия.— А. Ш.) и соответственно расширить приобретения Сербии, то, несомненно, мы могли бы поставить ценой этого требование земельных уступок Болгарии 21. И это требование, как представляется, в конечном итоге было бы выполнено...

[358]

Кстати, говоря о бескомпромиссной позиции Италии в вопросе об Адриатическом побережье, нельзя не упомянуть о любопытном разговоре, состоявшемся 12 марта 1915 г. в здании МИДа на Певческом мосту между послом Италии в Петрограде маркизом Карлотти и директором канцелярии министра иностранных дел России бароном М. Ф. Шиллингом. В ответ на заявление посла о том, что «для Италии создание большого и сильного южнославянского государства на берегах Адриатики едва ли было бы приемлемо», российский дипломат заметил: «Даже с точки зрения противостояния сербо-хорватскому слиянию, Италии следовало бы широко отнестись к законным требованиям Сербии о выходе к Адриатике, так как если Италия в то же самое время поставит себя во враждебные отношения к хорватам, стремясь овладеть частью их земель и возбудить против себя сербов, препятствуя обеспечению их жизненных интересов путем приобретения достаточной части побережья, то этим самым Италия сама толкнет хорватов и сербов в объятия друг другу, заставит их забыть свои разногласия для объединения в одном, а именно в общей борьбе против Италии...» 22. Как в воду глядел проницательный Маврикий Фабианович — по этому сценарию и будут развиваться взаимоотношения сербских, хорватских и словенских политиков. Всех их сплотит на время общая борьба против итальянских амбиций.

И здесь мы подходим к анализу планов и концепций политических эмигрантов из Хорватии, Далмации, Словении, Боснии и Герцеговины, образовавших в мае 1915 г. в Лондоне Югославянский комитет, который стал вторым важнейшим политическим фактором развернувшегося в годы войны широкого юнионистского движения югославян.

* * *

В довоенные годы югославянские политические партии Австро-Венгрии (прежде всего в Хорватии и Словении) считали возможным объединение югославян под скипетром династии Габсбургов, рассматривая Дунайскую монархию приемлемой моделью многонационального государства. Выступая за административно-политическую консолидацию югославянских ее областей (воссоединение с Хорватией и Славонией Далмации и присоединение к ним Словении, а также возможное выделение их в особую территориальную единицу), они требовали предоставления им большей автономии

[359]

вплоть до выравнивания их статуса со статусом Цислейтании и Транслейтании — соответственно австрийской и венгерской «половин» двуединой монархии, что в конечном итоге могло бы привести к замене дуализма триализмом. Немалое число политиков-югославян приветствовало в связи с этим аннексию Веной в 1908 г. Боснии и Герцеговины, видя в этой акции усиление югославянского фактора в Империи и пролог ее внутренней «перестройки». Накануне войны 1914 г. объединение всех югославянских земель в особом государстве казалось возможным лишь в отдаленном будущем в случае краха Австро-Венгрии и за исключением немногих радикальных деятелей не рассматривалось как цель практической политики.

Ситуация изменилась с началом войны. Немалое число политиков из Словении, Хорватии, Далмации, Боснии и Герцеговины оказалось в эмиграции, где, как уже упоминалось, ими был основан Югославянский комитет. В него вошли хорваты Анте Трумбич, Франо Супило (оба далматинцы), Хинко Хинкович, Франо Поточняк, известный скульптор Иван Мештрович; сербы Никола Стоянович, Душан Васильевич; словенцы Богумил Вошняк, Нико Жупанич и другие. Председателем новой организации стал адвокат из Сплита А. Трумбич. В 1916 г. Югославянский Комитет имел своих представителей в Париже, Женеве, Петрограде, а также в США и Южной Америке, где находились многосоттысячные колонии югославян-переселенцев.

Опираясь на идею «народного единства» сербов, хорватов и словенцев, члены Комитета выступали за поражение Австро-Венгрии в войне, объединение всех ее югославянских областей с Сербией и образование единого югославянского государства. Главными мотивами такого стремления были весьма ощутимая опасность германизации и мадьяризации югославян империи, а также желание объединить в рамках этого государства все до того расчлененные хорватские и словенские земли. В меморандуме Комитета, переданном 6 мая 1915 г. французскому правительству, оба эти мотива (для хорватских земель) представлены особенно наглядно: «Хорватия и Славония веками боролись за свою самостоятельность как против германизации и австрийского централизма, так и против мадьяризации. Для Хорватии нет более естественного места, чем в составе Югославии... кроме всего прочего еще и потому, что хорватский Сабор постоянно выступал за территориальную целостность

[360]

Хорватии», ведь «Далмация всегда была составной частью хорватского государства»; внутри же Австро-Венгрии, как уже говорилось, Далмация имела другой статус, подчиняясь непосредственно Вене, а не Будапешту, как Хорватия и Славония.

Что касается внутриполитической обстановки в Хорватии и Славонии во время войны, то она была весьма противоречивой. Югославянский комитет пользовался симпатией значительной части общества (а в Далмации — подавляющего большинства в связи с планами итальянской экспансии). Прогабсбургскую позицию занимали клерикалы и праваши-франковцы, но они представляли меньшинство политически активного населения; к ним примыкала и крестьянская партия, в среде которой, однако, по мере затягивания кровопролитной войны нарастали оппозиционные настроения. Власть в Хорватии находилась в руках хорвато-сербской коалиции, заключившей компромисс с Будапештом накануне войны и в течение ее занимавшей лояльную Венгрии позицию. Когда в конце войны в Хорватии образовался сильный оппозиционный антигабсбургский блок, то коалиция вместе с баном примкнула к нему в последний момент. Хорвато-сербская коалиция представляла интересы верхов местной торгово-банковской буржуазии; коалиция защищала идею единого хорвато-сербского народа и равноправия его обеих частей...

В словенских землях с началом боевых действий деятельность всех словенских партий и организаций, за исключением клерикалов, практически прекратилась. Это было связано с тем, что клерикальная Словенская народная партия во главе со своим лидером Шуштершичем безоговорочно поддержала объявление Веной войны Сербии, открыто заявив о своем прочном прогабсбургском определении. Другие же партии — прежде всего либералы и социал-демократы — осудили антисербскую истерию, поднятую Шуштершичем. Дистанцировалась от нее часть клерикалов, группировавшихся вокруг А. Корошеца и А. Крека. Следствием этого и стал запрет либеральных и социал-демократических изданий. Затем начались преследования словенских национальных деятелей, которые когда-либо выражали свои симпатии к России и сербам. Политическая жизнь в Словении замерла; в основной массе словенцев господствовала апатия.

Когда в мае 1915 г. Италия вступила в войну, австрийское правительство, дабы укрепить свои позиции среди югославян, освободило некоторых либеральных деятелей и ослабило строгости во-

[361]

енного режима. Шуштершич и его сторонники приветствовали действия властей, призвав словенскую молодежь вступать в отряды вольных стрелков, а всех словенцев — подписываться на правительственный военный заем. Либералы хранили молчание. К концу года наметился перелом в настроениях словенского населения — апатия сменялась антивоенным настроем. Встал вопрос о расколе Словенской народной партии: Корошец, Крек и их соратники выступили за сотрудничество с либералами и ориентацию на Антанту.

В ноябре 1916 г. умер император Франц-Иосиф Габсбург; на престол вступил Карл I. К этому времени военное положение Центральных держав значительно ухудшилось, а в Австро-Венгрии набирала силу оппозиция правительству. Новый монарх не мог с этим не считаться. Он созвал распущенный в начале войны венский парламент. Словенские клерикальные и либеральные депутаты совместно с представителями Истрии и Далмации образовали в нем единую фракцию — Югославянский клуб, который возглавил А. Корошец. В мае 1917 г. в парламенте им была обнародована известная декларация Югославянского клуба, вошедшая в историю под названием «Майской». О ней речь впереди, пока же вернемся к политической активности югославянской эмиграции.

В феврале 1915 г., находясь проездом в Петроград в Нише, Ф. Супило открыто «агитировал» Н. Пашича за осуществление своей заветной мечты — «объединения югозападных славян под эгидой Сербии» 23. Эту задачу Супило считал настолько важной, что, как сообщил Сазонову российский посланник в Черногории А. Гирс, «в случае, если не удастся прийти к соглашению (с сербами.— А. Ш.)», он намеревался «убедить нас (Россию.— А. Ш.) в необходимости навязать свое властное решение 24. Для того же, чтобы проект такого объединения был благосклонно воспринят в столицах государств Антанты, Супило предлагал Пашичу пойти навстречу союзникам и «отказаться от Македонии в пользу Болгарии». «Судьба присоединения Далмации к Сербии,— говорил он сербскому премьеру,— зависит от уступчивости последней относительно Македонии».

По словам князя Трубецкого, «для католика-далматинца (Супило.— А. Ш.) Македония — это прошлое не сербского народа, а Сербского королевства, причем прошлое, к которому вовсе не лежит его сердце. Стремление Сербии на юг он считает печальной необходимостью, в которую она была поставлена, не имея выхода на запад к

[362]

морю, отрезанная на севере от своих соплеменников. Народное, экономическое и государственное развитие должно быть направлено в сторону Адриатики, а не к Эгейскому морю».

Весьма любопытно замечание российского посланника о том, что «эти взгляды Супило стеснялся выражать здесь». Еще бы, сербы ведь могли бы не так его понять. В разговорах же со своими собеседниками в Нише посланец хорватской эмиграции, не жалея красок, расписывал «картину будущего развития Сербии на берегах Адриатики с богатыми коммерческими гаванями, со своей «Ривьерой» у Дубровника, которая славится красотой местоположения, может быть, с военно-морскими портами, в коих население — природные моряки, являющиеся лучшим элементом австро-венгерского флота». На сербов все это, как доносил в Петроград со слов Супило Трубецкой, «производило сильнейшее впечатление 25».

Вместе с тем, важно заметить, что давление, которое Супило оказывал на Пашича, пытаясь склонить его «стряхнуть македонский прах» со своих ног и обратиться на северо-запад — к Адриатике, объяснялось, как представляется, не только желанием подыграть союзниками в македонском вопросе и заручиться их поддержкой в деле возможного сербо-хорвато-словенского объединения. Стратегическая цель Супило здесь иная, а именно перетянуть Сербию, так сказать из Азии в Европу, перевести вектор ее цивилизационного развития с Востока на Запад. А что же дальше? А дальше, как подчеркнул Супило в разговоре с начальником II политического отдела МИД России К. Н. Гулькевичем, слияние хорватов с сербами «должно принять форму, обеспечивающую перевес культурного миросозерцания хорватов над нынешними стремлениями сербов». По словам российского дипломата, «Супило подчеркнул при этом европейский оттенок цивилизации хорватов в противоположность культуре сербской» 26.

Итак, мотивы объединительных стремлений хорватской эмиграции вроде бы понятны — консолидировать все хорватские и словенские земли в рамках единого югославянского государства и обеспечить в нем преобладание «европейского» мировоззрения хорватов и словенцев. Очень точно последнюю тенденцию подметил российский консул в американском Питтсбурге Г. В. Чирков в своем обширном и весьма компетентном донесении о состоявшемся в этом городе 29—30 ноября 1916 г. Втором югославянском Конгрес-

[363]

се  *. «Возможно,— писал он,— католическая группа югославян в лице кроато   — словенцев... не чуждая своих собственных национальных амбиций, питаемых сознанием интеллектуального превосходства западно-католической культуры над православно-восточнославянской, будет использована именно в видах сокращения «Великой Сербии» (речь идет об уменьшении влияния сербского элемента в рамках объединенного государства.—Л. Ш.), с которой большинство хорватов-националистов ныне мирится постольку, поскольку пансербские домогательства представляются им меньшим злом, чем мадьярский шовинизм...» 27. Любопытно, что сербы, которым, как видим, была уготовлена роль «учеников» в едином с хорватами и словенцами государственном сообществе, по свидетельству Трубецкого, прекрасно понимали, что «новые пришельцы принесут с собой новые навыки и понятия», именно это «отчасти заставляет их дорожить православным населением Македонии, дабы иметь ядро однородного населения» 28.

Как видим, между сербами, с одной стороны, и хорватами и словенцами, с другой, при ясно выраженной политической и геополитической воле к объединению, с самого начала ощущалось до поры до времени скрытое соперничество — кто же будет «гегемоном» объединения. Это соперничество, имевшее весьма глубокие корни, выплеснулось наружу в начале 1916 года, когда Сербия была занята австро-германскими и болгарскими войсками, а правительст-

------------

*  10—11 марта 1915 г. в Чикаго состоялся Первый югославянский народный Собор, на котором присутствовало 563 делегата от большинства югославянских эмигрантских организаций и колоний США и Канады. Инициаторами «Собора» в Чикаго стали будущие члены Югославянского комитета. «Собор» в Чикаго стал первым масштабным и репрезентативным выступлением переселенцев из юго- славянских земель в поддержку юнионистского движения. Резолюция «Собора», принятая после программной речи Ф. Поточняка, содержала в себе три основные идеи. Первая — о народном единстве сербов, хорватов и словенцев. Вторая — о полном разрыве всех связей с Австро-Венгрией. И третья, логически вытекавшая из первых двух — о необходимости объединения всех югославян в единое государственное сообщество. Второй югославянский Конгресс в Питтсбурге собрал 615 делегатов, представлявших все крупные объединения хорватских, сербских и словенских переселенцев США и Канады. Его решения во многом развивали и уточняли идеи, высказанные в Чикаго в самом общем виде. Имели место на нем и серьезные разногласия (в основном между сербами и хорватами).

**  Кроаты — хорваты.

[364]

во и король находились в изгнании — на острове Корфу. О возросших амбициях хорватской и словенской эмиграции может свидетельствовать хотя бы «Дополнительный меморандум Югославянского комитета», переданный французскому правительству 13 марта 1916 г.

По мнению руководителей Комитета, так как оккупированная Сербия и югославянские области Австро-Венгрии «сравнялись» в своем политико-юридическом статусе («абсолютно все югославянские земли без исключения теперь находятся под властью неприятеля»), то сербское правительство должно потерять свое положение монопольного политического фактора юнионистского движения и единственного «официального» защитника и пропагандиста в союзных столицах «общей» воли всех «трех племен одного народа». На практике это означало стремление хорватских политиков добиться признания Европой Югославянского комитета в качестве политического органа, равного по значению и весу сербскому правительству. С другой же стороны, имела место попытка лидеров Комитета лишить Сербию роли единственного Пьемонта, т. е. объединителя югославянских земель (каковая идея ранее ими, заметим, разделялась), и объявить теперь уже Хорватию первым претендентом на роль собирателя югославян. Данная тенденция совершенно отчетливо прослеживается в указанном документе.

«В югославянской проблеме, — подчеркивалось в меморандуме,— хорватский вопрос играет ключевую роль. Хорватия — это одно из древнейших королевств в Европе... Хорватия со своей столицей Загребом является главным культурным центром югославян Австро-Венгрии... Вот почему главным залогом объединения югославян является вхождение Хорватии в состав единого югославянского государства. Если Хорватия станет центром собирания югославян, то все остальные югославянские земли (включая, естественно, и Сербию.— А. Ш.) будут идти в ее фарватере. И действительно, Хорватия ведь является естественной связкой на востоке с Сербией, на западе — со словенскими землями, на юге — с Боснией и Герцеговиной. Срединное географическое положение лишь повышает значение Хорватии в контексте общеюгославянской проблемы».

Подобные амбиции хорватских и словенских деятелей не могли обрадовать сербский кабинет, который трактовал роль Югославянкого комитета совсем по-иному. Премьер Сербии Пашич не желал

[365]

признавать эту эмигрантскую организацию в качестве единственного представителя австро-венгерских югославян. Полагая «попечительство» над сербами, хорватами и словенцами Дунайской монархии прерогативой исключительно сербского королевского правительства, он пытался низвести Югославянский комитет до роли всего лишь одной из его внешнеполитических структур. Да и Европа на сей раз отказалась признать политические полномочия «нелигитимного» органа, поддерживая официальные контакты с сербскими политиками на Корфу.

Несмотря на провал попыток Югославянского комитета выйти в политико-организационном плане «из тени» сербского правительства, данный инцидент четко высветил разницу в подходах к возможному югославянскому объединению сербов, с одной стороны, и хорватов со словенцами, с другой. Эта разница проявилась хотя бы в проектах политического устройства будущей «общей родины». Если сербы выступали за единое и унитарное государство с областным самоуправлением, то хорваты и словенцы требовали его глубокой федерализации и даже дуализации (по типу австро-венгерского дуализма). Подобного рода различия отравляли отношения между обоими политическим факторами объединительного процесса и, кроме того, свидетельствовали о двух совершенно отличных друг от друга трактовках идеи «народного единства» или «югославизма». Эта идея «работала», осмелимся заключить, только при наличии общего врага — Вены или Будапешта. В условиях же отсутствия конфронтации с внешним неприятелем она теряла свой позитивный заряд, превращаясь в утопию — слишком уж по-разному видели политические представители сербов, с одной стороны, и хорватов и словенцев, с другой, место своих народов в будущей совместной и свободной «упряжке». Да и на саму эту «упряжку» они смотрели нередко совершенно разными глазами. По словам того же консула в Питтсбурге Чиркова, «вопрос о создании „Великой Югославии" рисуется в представлении многих государственных и политических деятелей Сербского королевства „Великой Сербией", в то время как значительная часть хорватов, безусловно играющих передовую роль в пропаганде раскрепощения южных славян, готова видеть в Сербии лишь благоприятный в настоящее время этап для осуществления своих собственных национальных домогательств» 29. Подобную мысль подчеркивал и другой весьма компетентный эксперт — князь

[366]

Трубецкой: «Несомненно, что тяготение некоторых частей Австро- Венгрии к Сербии... обуславливалось главным образом, ненавистью к венскому правительству. Как скоро последнее сойдет со сцены, вместо тяготения к Сербии может возникнуть присущее каждому маленькому племени и области стремление утвердить свою самостоятельность» 30. Как видим, «мина замедленного действия» была заложена под здание единой Югославии еще до ее появления на политической карте Европы...

Итак, можно заключить, что наличие общего внешнего врага было тем важнейшим фактором, который цементировал единое определение как сербов, так и хорватов и словенцев в пользу югославянского объединения, а также делал югославизм притягательной вроде бы для всех идеологией. Весной 1915 г. таким внешним фактором становится Италия, и именно она, вернее ее геополитические претензии, не только способствовали укреплению на время войны единого сербо-хорватско-словенского блока, но и стали одним из важнейших импульсов того, что произошло в Белграде 1 декабря 1918 г.

* * *

О позиции в отношении итальянских притязаний сербского руководства речь уже шла. Здесь следует остановиться на реакции на них хорватской и словенской эмиграции, да и вообще югославянского населения Австро-Венгрии. Она была однозначно негативной, если не сказать враждебной. В доказательство данного тезиса приведем ряд свидетельств.

Так, в поденной записи МИД России за 25 марта 1915 г. бесстрастный канцелярист оставил следующие строки: «Министр иностранных дел (С. Д. Сазонов. — А. Ш.) принял хорватского деятеля Супило и не скрыл от него, что, вероятно, державам придется пожертвовать в пользу итальянских притязаний многими надеждами славянского населения на Адриатическом побережье. Слова эти произвели на Супило удручающее впечатление, и он приложил все старания для того, что бы разъяснить министру обоснованность словинско (словенско—А. Ш.)-хорвато-сербских вожделений» 31. 3 апреля того же года посол России в Риме А. Н. Крупенский сообщал Сазонову: «Прямые сообщения и прибывший в Рим доктор Мандич (Анте Мандич — член Югославянского комитета.— А. Ш.) извещают о

[367]

сильном движении, вызванном в южном славянстве полемикой печати по адриатическому вопросу». При этом, по словам посла, «южные славяне заявляют, что могут допустить лишь уступку отдельных пунктов или побережья Венецианского залива, но не целых территорий со славянским населением» 32. И наконец, 28 апреля 1915 г. посланник Сербии в Петрограде М. Спалайкович ознакомил российского министра с телеграммой Пашича, полученной накануне. «С тех пор,— писал сербский премьер,— как нам стало известно, что значительная часть наших соплеменников и их земли будут жертвованы Италии, я стал получать весьма серьезные сведения о том, что среди сербов, хорватов и словинцев в Австро-Венгрии царит большое возбуждение. Их предводители просили меня самым энергичным образом протестовать против этого и поставить в известность заинтересованные державы, что эти народы охотнее согласятся остаться под властью Австро-Венгрии, чем быть присоединенными к Италии. Далее эти народные предводители поклялись организовать и вести жесткую борьбу с итальянской армией, если она явится к ним в виде завоевательницы 33. Подобных примеров можно привести много.

Встает, однако, вопрос — откуда такой страх перед Италией, и почему, как явствует из телеграммы Пашича, югославяне Австро- Венгрии охотнее остались бы под властью Вены и Будапешта, чем перешли бы под власть Рима.

Дело в том, что главной целью хорватов и словенцев, как уже не раз упоминалось, было объединение в единое целое хорватских и словенских земель, чего они, решись «адриатический вопрос» в духе планов Италии, добиться не смогли бы. Вспомним содержание Лондонского договора в части, касающейся этой проблемы. «Независимая» Хорватия без Далмации, подлежавшей включению в состав Италии, и даже без собственного, хорватского приморья   Вопрос же о каком-либо политическом самоопределении словенских земель вообще не поднимался. Для хорватов и словенцев, таким образом, реализация договора означала бы лишь консервацию того национально-территориального расчленения их земель, против которого они со всей страстью боролись. Причем, в новых условиях их земли рассекались бы уже государственными границами, а отнюдь

---------

* Супило говорил Трумбичу, что «если Хорватия останется изолированной (независимой.— А. Ш.), Италия проглотит нас как макароны».

[368]

не внутренними, как это было в Австро-Венгрии — здесь они все-таки входили в состав одного, хотя и построенного на принципе дуализма, государства. Как видим, прежний их статус действительно представлялся многим югославянским политикам «меньшим злом» по сравнению с грозящей итальянской оккупацией. Не зря тот же Крупенский доносил из Рима Сазонову: «Планы Супило и... вообще славянская идея имеют для них (югославян.— А. Ш.) смысл лишь под условием недробления словинских и хорватских земель, иначе большинство населения... решительно станет за временное господство Австрии и даже Венгрии, приняв добровольное участие в борьбе против Италии» 34. Консул в Питтсбурге Чирков в своем донесении также отмечал: «Югославянский комитет полагает, что всякое расчленение югославянских национальных территорий не только задерживало бы развитие югославянского единения, но возвратило бы стремящиеся к нему народы к австрийской системе плачевного существования и лишь дало бы новый повод к бесконечным конфликтам и международным осложнениям» 35. Кроме указанного выше обстоятельства, надо иметь в виду, что по австрийской конституции 1867 г. признавалось равноправие народов в сфере культуры и языка, хотя практически славянам Австрии надо было приложить много усилий для обеспечения своих прав. Австрия была официально признана многонациональным государством, и славянским народам удалось добиться немалого (от печати на родном языке — до — минимум — начальных школ, а кое-где гимназий и даже высших учебных заведений). Италия же являлась моноэтническим государством и не пошла бы на уступки славянам. В этом также причина «италофобии» далматинцев (хорватов и сербов) и словенцев.

Итак, совершенно очевидно, что геополитические претензии Рима оставались на протяжении всей войны сильнейшим «раздражителем» не только для политиков-югославян, но и для хорватского и словенского общественного мнения как и на родине, так и за океаном. Необходимость защиты населенных соплеменниками территорий от притязаний Италии толкала хорватских и словенских деятелей к тесному союзу с сербским правительством и укрепляло их определение в пользу югославянского объединения. 11 апреля 1915 г., к примеру, в Триесте состоялось тайное собрание представителей хорватских и словенских партий из Триеста, Истрии,

[369]

Горицы, Крайны, Хорватии и Славонии. От словенцев участвовали молодые либералы — Г. Жерьяв и В. Равнихар. Представительство хорватов было более широким. На собрании присутствовал даже член лояльной правительству Венгрии Хорвато-сербской коалиции И. Лоркович. Кроме него в Триест прибыли и оппозиционные политики — А. Павелич, В. Спинчич (Истрия), Д. Хрвой и другие. Участники собрания выдвинули две главные задачи — достижение независимости и объединение трех югославянских народов под скипетром Карагеоргиевичей. В решении собрания говорилось, что югославяне не желают оставаться в теперешнем рабском состоянии и одновременно не желают гибели, которая их ожидает под властью Италии.

Торги Рима по поводу вступления в войну на стороне Антанты не оставили безучастными даже клерикальные круги. Уже в самом начале войны А. Крек высказался за объединение сербов, хорватов и словенцев в единое политическое образование, которое должно существовать вне пределов Австро-Венгрии. Неслучайно, поэтому, что именно он стал наиболее энергично искать пути противодействия итальянской экспансии. К тому же стремились и хорватские клерикалы. В марте 1915 г. в Риеке Крек встретился с представителями хорватского духовенства. На встрече было решено, что при любом исходе войны хорватские и словенские земли должны быть вместе. Одновременно ее участники выразили пожелание, чтобы словенцы, хорваты и сербы объединились в единую Югославянскую державу. Как и либералы, главного своего врага хорватские и словенские клерикалы видели в Италии.

Военная катастрофа, постигшая Сербию, заставила Н. Пашича внести в сербскую национальную доктрину соответствующие коррективы. В новых условиях на первый план выдвигалась задача освобождения страны от оккупантов, а также сохранения ее территориальной целостности (в прежних границах) при любом возможном исходе мировой войны. В своей телеграмме в МИД от 12 декабря 1915 г. князь Трубецкой писал, что «Пашич высказал убеждение, что союзники не бросят Сербии, которая решилась связать свою судьбу с державами Согласия. Лично он верит в победу последних, но даже если бы, как некоторые думают, война кончилась

[370]

вничью, он надеется, что в этом случае Сербия сохранит свою территорию, а союзники возьмут на себя ее долги (за поставки военных материалов.— А. Ш.)» 36.

Параллельно с этим реанимировались и «старые» югославянские лозунги. По словам сербского историка Николы Поповича, «если в предыдущий период (1914 — октябрь 1915 г. — А. Ш.) о сербском или югославянском вопросе размышляли и рассуждали в контексте борьбы за новых союзников, то теперь сербское руководство открыто поставило его перед правительствами союзных держав, причем самым непосредственным образом и на высшем уровне — именно этот вопрос был главным предметом переговоров Пашича и Александра (Карагеоргиевича.— А. Ш.) в Париже и Лондоне, а затем и одного премьера в Петрограде. (Визиты сербских руководителей во Францию, Англию и Россию состоялись сразу же по завершении эвакуации разбитых сербов на остров Корфу, весной 1916 г.— А. Ш.)» 37.

«Возвращаясь» к политике югославизма и не желая делить с кем-либо руководство юнионистским движением, сербское правительство, как уже отмечалось, весьма ревниво отнеслось к стремлению Югославянского комитета играть в нем самостоятельную политическую роль, равно как и к настойчивым попыткам целого ряда его членов наделить теперь уже Хорватию «правом» считаться новым югославянским Пьемонтом («Столицей будущей Югославии,— упоминалось в памятном мартовском «Дополнительном меморандуме» Комитета,— должен стать Загреб, а не Белград»). 20 апреля 1916 г. в своей первой публичной речи престолонаследник и верховный главнокомандующий Александр Карагеоргиевич по-военному прямолинейно обрисовал амбиции сербской стороны: «Мы будем бороться за Великую Сербию, которая объединит всех сербов и югославян». Столь значительная разница в подходах заставляла сербских политиков весьма длительное время воздерживаться от каких бы то ни было официальных шагов в сторону Югославянского комитета.

Лишь более года спустя, 20 июля 1917 г., на острове Корфу представителями сербского правительства и Югославянского комитета была подписана компромиссная Корфская декларация, в которой стороны однозначно высказались за создание единого государства сербов, хорватов и словенцев. Почему же только теперь Пашич

[371]

пошел на сближение с Комитетом и установил с ним официальные контакты?

Все дело, как представляется, в том, что коренным образом изменились внешнеполитические обстоятельства. Речь идет о крахе в феврале — марте 1917 г. царской России — главного союзника и опоры Сербии. До Февральской революции Пашич, предполагавший, что именно Россия сможет в конце войны поставить перед союзными державами австро-венгерский вопрос во всем его объеме (быть или не быть монархии Габсбургов, а если быть, то в каком виде) и защитит при этом жизненные интересы Сербии, не желал связывать себя какими-было посторонними обязательствами. Когда же Россия фактически «вышла из игры» т. е. «с тех пор, как русский голос потерял свой вес и значение в решении международных проблем, стало очевидным,— писал Пашич престолонаследнику в начале августа 1917 г.,— что остальных наших союзников — Францию, Англию, а тем более Италию меньше всего заботят сербские интересы» 38. Что же сербам оставалось делать в такой ситуации? Только одно — последовать рекомендации своего военного представителя при главнокомандующем французской армии генерала М. Рашича тому же Александру Карагеоргиевичу от 20 марта 1917 г.: «Не надо себя обманывать, Ваше Высочество. Сейчас, когда мы потеряли опору в лице русского императора Николая, нам надо действовать самим» 39. И Пашичу пришлось перестраиваться на ходу — в лице Югославянского комитета был найден новый союзник, а совместная Корфская декларация была призвана поставить перед правительствами стран Антанты австро-венгерский вопрос уже от имени нового политического тандема. Кстати, позднее, в октябре 1918 г., в разговоре с Г. Уикхем-Стидом сербский премьер прямо заявил, что «он подписал Корфскую декларацию только для того, чтобы произвести впечатление на европейское общественное мнение» 40.

Следует также отметить и то, что Корфская декларация сербского правительства и Югославянского комитета явилась как бы ответом на Майскую декларацию Югославянского круба австрийского Рейхсрата, обнародованную 30 мая 1917 г. В документе, зачитанном А. Корошецем, выдвигалась задача объединения всех территорий Австро-Венгрии, населенных словенцами, хорватами и сербами, в самостоятельный государственный организм с теми же правами, какими располагали Австрия и Венгрия под скипетром

[372]

Габсбургов. Так югославяне Австрии предполагали нейтрализовать опасность как пангерманизма, так и «великосербства», грозящую, по мнению словенских и хорватских депутатов, югославянским народам Империи. Кроме того, не была ли Корфская декларация и неким превентивным шагом? Ведь в начале 1917 г. упорно ходили слухи о предстоящей в Сараево коронации молодого императора Карла Габсбурга югославянским королем. Опасаясь, как бы со сменой монархов в Австро-Венгрии дело не дошло до преобразований, повышающих статус югославянских областей, сербское правительство и Югославянский комитет стремились своими опережающими акциями дезавуировать их возможный эффект.

Как бы то ни было, совместное заявление, сделанное на Корфу, стало для Пашича не более чем следствием изменившейся политической конъюнктуры. Дальше него дело не пошло. Он продолжал маневрировать. И потому не кажется чем-то удивительным резкий «вираж» сербского премьера в сторону от «согласованной» югославянской политики в начале 1918 г., когда США и Великобритания сочли вдруг целесообразным сохранение Австро-Венгрии (речь Д. Ллойд-Джорджа в Палате Общин 5 января и знаменитые «Четырнадцать пунктов» Вудро Вильсона). Реагируя на этот поворот, Пашич срочно поручил сербским дипломатическим представителям в Лондоне и Вашингтоне поднять вопрос о Боснии и Герцеговине, чтобы обеспечить Сербии хоть что-нибудь в той ситуации. «Если наши союзники требуют исправить ошибку Германии 1871 г. относительно Эльзаса и Лотарингии,— писал он 22 января 1918 г. посланнику в США Л. Михайловичу,— то имеются гораздо более веские причины требовать отмены аннексии Боснии и Герцеговины и предоставления сербскому народу права на самоопределение... Как же можно поддерживать восстановление справедливости для Франции и молчаливо не замечать ту вопиющую несправедливость, с которой поступили по отношению к сербскому народу в Боснии и Герцеговине, и оставлять его в рабстве... В рамках именно такого подхода постарайтесь убедить американское правительство, чтобы оно выступило по крайней мере за наказание нарушителя Берлинского трактата, если оно находит, что монархию Габсбургов следует сохранить... Этот разговор постарайтесь провести так, чтобы всем было ясно, что это только ваше личное мнение, и чтобы о нем не разнеслось слухов, ибо наши братья могут вознегодовать, когда услышат,

[373]

что Босния и Герцеговина может освободиться, а они вынуждены будут оставаться под Австрией... Наши братья стоят на позиции — все или ничего. Эта позиция весьма эгоистична, так как требует, чтобы и другие страдали, когда страдают они» 41.

Югославянские деятели, полагавшие, что отделение Боснии и Герцеговины от Австро-Венгрии привело бы лишь к ослаблению в ней славянского элемента, и, следовательно, к уменьшению шансов на благоприятный исход в их борьбе за автономию югославянских областей в рамках империи в случае ее сохранения, упрекали Пашича за то, что колебнувшись в сторону «Великой Сербии»  *, он нарушил югославянскую солидарность. Для того же подобная постановка вопроса являлась чистой абстракцией. Отнюдь не «Великая Сербия» или «Югославия» была той главной дилеммой, стоявшей перед сербским правительством и его премьером в условиях войны (а особенно при выходе из нее России), как об этом нередко утверждается в исторической литературе; сохранится (а если да, то в какой форме) или распадается Австро-Венгрия — вот как она формулировалась. А это, естественно, зависело от общего хода боевых действий и решимости союзников. Не случайно на заседании сербского кабинета 14 июля 1917 г. констатировалось: «От успехов союзных войск зависит сможем ли мы выполнить три пункта нашей политической программы: во-первых, сохранить Сербию; во-вторых, объединить все сербские земли; в-третьих, объединить все югославянские земли» 42. По точной оценке Н. Поповича, эти три пункта соотносились с тремя возможными исходами войны — поражением, половинчатым успехом и полной победой 43.

Верил ли Пашич в то, что Австро-Венгрия обязательно развалится, т. е. что победа будет полной? Вряд ли он был абсолютно уверен в этом. Отсюда и его мгновенная реакция на ход англоамериканской дипломатии. Когда же союзники, наконец, определились в своем принципиальном решении «разменять» Австро-

---------

* Термин «Великая Сербия» многозначен. Здесь и далее под «Великой Сербией» и «великосербством» мы подразумеваем вариант присоединения к Королевству только сербских (или считавшихся тогда таковыми) территорий Австро-Венгрии. В данном случае — Боснии и Герцеговины. Термин же «Великая Сербия» в югославянском контексте (вспомним высказывания Г. В. Чиркова и Александра Карагеоргиевича) следует понимать уже как стремление к реализации лозунга «Сербия — Пьемонт югославян», т. е. к созданию единого унитарного югославянского государства с центром в Белграде.

[374]

Венгрию на несколько национальных государств, сербский премьер вернулся к своему «югославизму». Как видим, его политика была гибкой. Стремясь при любом «раскладе» обеспечить в первую очередь интересы Сербии и сербского народа, он, в зависимости от изменений международной обстановки, колебался от «великосербства» до «югославизма» (вспомним здесь и его более раннюю подстраховку — разрабатывая в конце сентября 1914 г. интегральную югославянскую программу в противовес панадриатическим замыслам Италии, Пашич как мы показали, параллельно готовил и «запасной» — всесербский вариант).

Оценивая деятельность Николы Пашича на завершающем этапе первой мировой войны, приведем высказывание авторитетнейшего сербского историка С. Йовановича — автора блестящего исследования о нем: «После краха царской России он сначала пришел к выводу, что без сотрудничества с австрийскими югославянами Сербия сама не в состоянии поднять австрийский вопрос. Пойдя же в этом направлении, он все больше убеждался в том, что объединения всех сербов невозможно добиться ни в какой иной форме, кроме Югославии (выделенонами. — А. Ш.). Его попытка поставить вопрос о Боснии и Герцеговине объясняется дипломатической ситуацией, которая объективно способствовала сохранению Австро-Венгрии и соответственно делала весьма сомнительной возможность югославянского объединения. Но как только все изменилось, и обстановка стала благоприятствовать этому объединению, Пашич поспешил к ней приспособиться...» 44.

Действительно, президент США Вильсон 28 июня 1918 г. заявил, что «все ветви славянской расы должны быть полностью освобождены от немецкого и австрийского господства», а 28 октября 1918 г. — в ответ на австро-венгерское предложение перемирия — подтвердил: правительство США «полностью признало справедливость национальных стремлений югославян к свободе». Американцы к этому времени убедились в подлинном характере настроений всех славянских народов Монархии.

* * *

Дальнейшее известно. Вслед за империей Романовых рухнула и монархия Габсбургов. 29 октября хорватский сабор издал декларацию о разрыве «всех государственно-правовых отношений и свя-

[375]

зей Королевства Хорватии, Славонии и Далмации с Королевством Венгрией и Австрийской империей». Декларацию прочитали массе народа, собравшейся на площади, и она вызвала ликование. Одновременно было указано, что «Далмация, Хорватия, Славония и Риека провозглашают себя государством, полностью независимым от Венгрии и Австрии и в соответствии с современным принципом национальности, на основе национального единства словенцев, хорватов и сербов  *, вступают в общее национальное суверенное Государство Словенцев, Хорватов и Сербов на всем этнографическом пространстве этого народа независимо от каких-либо территориальных и государственных границ...» Вслед за хорватами, словенский Национальный совет также принял решение об отделении Словении от Австрии и вхождении ее в Государство СХС. Верховным органом власти нового государства стало Народное Вече в Загребе. 31 октября Народное Вече в ноте союзным державам заявило, что «не находится в состоянии войны с ними». 1 декабря 1918 г. Государство СХС объединилось с Королевством Сербией и Королевством Черногорией **  в единое югославянское государство — Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев. Почему же независимое Государство СХС с центром в Загребе просуществовало всего лишь чуть больше месяца?

В начале ноября 1918 г. Италия, желая получить территории, обещанные ей по Лондонскому договору, приступила к оккупации Словенского Приморья, Далматинского побережья, а также некоторых районов собственно Хорватии и Словении. В связи с отсутствием у Государства СХС своих вооруженных сил ситуация складывалась угрожающая. Великие державы, несмотря на все просьбы Загреба о международном признании, отнюдь не спешили и откладывали этот

---------

* Речь идет о сербах Австро-Венгрии.

** 26 ноября 1918 г. собравшаяся в Подгорице Великая народная скупщина Черногории приняла решение о том, что «Черногория объединится в единое государство с братской Сербией под жезлом династии Карагеоргиевичей, и вместе с Сербией, как единое с ней целое, вступит в объединенное государство трехплеменного народа: сербов, хорватов и словенцев». Великая народная скупщина низложила династию Петровичей-Негошей и запретила эмигрировавшему во Францию королю Николе возвратиться в страну. Она избрала исполнительный комитет, который должен был осуществлять временное управление страной до того, как начнет функционировать новый государственный аппарат. Из Подгорицы в Белград была отправлена специальная делегация из 12 человек для вручения соответствующего заявления королю Петру Карагеоргиевичу.

[376]

вопрос до мирной конференции. А время не ждало. В Хорватии царствовала анархия. Повсюду действовали большие группы бунтовавших крестьян, дезертиров из австро-венгерской армии и вернувшихся из России военнопленных. Даже члены Народного Веча не всегда могли прибыть в Загреб, так как их имения находились в осаде. Внутренний хаос являлся второй важной причиной того, что политические лидеры и средние слои ожидали сербские войска для «наведения порядка». Отсутствие вооруженных сил и государственного аппарата, фактическая итальянская интервенция *  угрожали только что созданному Государству распадом и требовали кардинальных решений.

16 ноября областное правительство Далмации известило президиум Народного Веча о своем намерении в самое ближайшее время обратиться к Сербии с предложением о присоединении области к Сербскому королевству, мотивируя это решение отсутствием собственных сил для борьбы против итальянской экспансии. «Письмо из Сплита» произвело сильное впечатление в Загребе, Любляне и других центрах Государства СХС. 23 ноября состоялось решающее заседание Народного Веча, посвященное обсуждению вопроса о будущем страны. В ответ на критику «Письма» со стороны деятелей ряда хорватских и словенских политических партий представители Далмации и Боснии и Герцеговины прямо заявили, что обе эти области примут самостоятельное решение об объединении с Сербией. Угроза развала Государства заставила противников объединения снять свои возражения. «Перед нами,— вспоминал лидер хорватской старчевичевой партии права Анте Павелич,— стояла дилемма: либо сохранить самостоятельную Хорватскую республику, состоящую всего из четырех областей вокруг Загреба, либо присоединиться к Сербии» 45.

«Республика» же эта в тех условиях вряд ли обладала жизнеспособностью, что отчетливо понимали сами хорваты. Газета «Хрватска Држава» (Хорватское государство) писала: «Если посмотреть на географическую карту, то можно легко заметить, что территории, на которые претендуют хорваты, вряд ли подходят для создания сильно-

------------

*  В середине ноября итальянские войска начали продвижение к Любляне. Наряду со словенским ополчением сопротивление им оказали вооруженные отряды, сформированные посланным сербским правительством полковником Душаном Симовичем из числа оказавшихся в Австрии бывших военнопленных сербов.

[377]

го государства. Сербы, которых в Хорватии живет 20 процентов, с правом желали бы объединиться с Сербией. Итальянцы требовали бы выполнения решений Лондонского договора, и мы, таким образом, попали бы между итальянцами и Сербией, которая, по правде говоря, едва ли имела веские причины ради нас рисковать столкновением с Италией». И далее: «Если бы Сербия не желала объединения, то мы, хорваты и словенцы, должны были бы его требовать сами, так как это было в наших интересах». Последнее замечание весьма рационально — в тогдашних конкретных условиях, войдя в 1918 г. в единое югославянское государство, Хорватия и Словения приобрели значительно больше, чем могли бы потерять при попытке иного решения хорватского и словенского вопросов. Выделим главные их приобретения.

Во-первых, объединившись с Сербией, Хорватия и Словения автоматически перешли в лагерь победителей. Статус же побежденного неприятеля (как части бывшей Австро-Венгрии) не сулил им никаких радужных перспектив. Хорватская печать писала: «Мы должны были или опираться на Сербию, которая была членом Антанты и пользовалась в ней уважением или ожидать того, что Антанта сможет поступить с нами, как представителями враждебной стороны, как ей вздумается». И опять тот же вывод: «Нам были необходимы сербы, а не мы им». Во-вторых, в рамках Югославии Хорватия и Словения (по большей части) смогли защитить свои этнические границы, что вряд ли бы им удалось в одиночку. И в-третьих, что касается Хорватии, то она только в условиях Югославии завершила процесс национально-политической консолидации — Загреб и Сплит наконец-то оказались «под одной крышей». В случае же независимости Хорватии, как уже отмечалось, Далмация была бы непременно аннексирована Италией, как это и предполагалось Лондонским межсоюзническим договором.

Итак, можно заключить, что в критический момент принятия представителями югославянских областей бывшей Австро-Венгрии решения о политическом самоопределении внешний фактор (в различных его формах) сыграл определяющую роль. Логика событий «толкала» политиков Загреба и Любляны к государственному союзу с Сербией и Черногорией, несмотря на откровенные опасения и даже нежелание части из них.

В Хорватии Хорвато-сербская коалиция осенью 1918 г. отстаивала централистское устройство Югославии и полное слияние «пле-

[378]

мен», тогда как весьма влиятельная Хорватская старчевичева партия права защищала идею федерации, говоря, что лишь годы совместной жизни с сербами и словенцами смогут создать «единый национализм».

В этом отношении показательна судьба решений Женевского совещания (6—9 ноября 1918 г.) представителей политических партий Сербии (во главе с премьером Пашичем) с деятелями загребского Народного Веча и Югославянского комитета — хорватами, словенцами и сербами. Стремясь сохранить открытой возможность придания будущему государству южных славян элементов федерализма, представители Веча и Комитета добились согласия Пашича на создание общего узкого кабинета для ведения военно-политических дел в составе представителей обеих сторон. В «Декларации» от 9 ноября было заявлено об учреждении общего министерства сербов, хорватов и словенцев и вместе с тем сохранении «правительства королевства Сербии» и «Народного Веча в Загребе» для управления всеми внутренними делами — каждое на своей территории. По-видимому, со стороны Пашича это был тактический шаг. «Декларацию» отвергло не только правительство Сербии, но и большинство Народного Веча, в котором преобладающее влияние получила Хорвато-сербская коалиция, придерживавшаяся теории единого «трехименного» народа. Народное Вече спешило провести объединение обоих государств.

24 ноября Народное Вече приняло декларацию об объединении с Сербией. Государственное устройство будущей «общей родины» предполагалось обсудить на Учредительном Собрании, кроме вопроса о династии Карагеоргиевичей, которая изначально признавалась правящей в новом объединенном государстве.

Именно в вопросе внутреннего устройства единого Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев и столкнулись вскоре унитаризм Белграда и федерализм, граничивший нередко с требованиями конфедерации и даже независимости, со стороны Загреба, что незамедлительно привело к появлению первых трещин в фундаменте единого югославянского дома. Попытка Белграда воплотить в жизнь идею «единого народа» в виде теории «интегрального югославизма» с целью сцементировать новое государственное образование в конечном итоге потерпела крах. Но это уже иной сюжет...

[379]

Примечания

1 Никола П. Паши П. (10.12.1926—10.12.1936). Београд, 1937. С. 247.

2 Международные отношения в эпоху империализма. Документы из архивов царского и Временного правительств. 1878—1917. (Далее — МОЭИ). Серия III. Том 2. М.; Л., 1933. С. 220 (Н. Г. Гартвиг — С. Д. Сазонову).

3 МОЭИ. Серия III. Том 6. Часть I. М.; Л., 1935. С. 18—19 (В. Н. Штрандтман — С. Д. Сазонову, 6 августа 1914 г.).

4 Там же. С. 198. (Г. Н. Трубецкой — С. Д. Сазонову, 1 сентября 1914 г.).

5 Там же. С. 356—357.

6 Mujiojeeuh Предраг. О л.удима и чудима. Београд, 1982. С. 42.

7 Cp6nja 1918. године и стваране Iугословенске државе. Научни скуп. Београд, 1989. С. 428.

8 Цит. по: Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары ТТ. 1—2. М, 1934. С. 280.

9 Михайловский Г. Н. Из истории российского внешнеполитического ведомства. 1914—1920. М., 1993. Кн. I. С. 99.

10 Сазонов С. Д. Воспоминания. М., 1991. С. 325.

11 МОЭИ. Серия III. Том 7. Часть 2. M.; Л., 1935. С. 64 (Г. Н.Трубецкой — С. Д. Са-зонову, 31 марта 1915 г.).

12 Там же. С. 296. (Г. Н. Трубецкой — С. Д. Сазонову, 29 апреля 1915 г.).

13 Там же. С. 346 (Г. Н. Трубецкой — С. Д. Сазонову, 4 мая 1915 г.).

14 Там же. Том 8. Часть I. С. 57 (В. Н. Штрандтман — С. Д. Сазонову, 30 мая 1915 г.). Сазонов вполне согласился с этим мнением Штрандтмана. (Там же. С. 58.).

15 Там же. С. 48. (В. Н. Штрандтман — С. Д. Сазонову, 29 мая 1915 г.).

16 Там же. С. 126. (В. Н. Штрандтман — С. Д. Сазонову, 10 июня 1915 г.).

17 Ллойд-Джордж Д. Указ. соч. С. 287.

18 МОЭИ. Серия III. Том 8. Часть 2. M.; Л., 1935. С. 87 (Г. Н. Трубецкой — С. Д. Сазонову, 16 августа 1915 г.).

19 Там же. С. 191. (Г. Н. Трубецкой — С. Д. Сазонову, 1 сентября 1915 г.).

20 Архив Внешней Политики Российской Империи. Ф. Политархив (1914 г.). Д. 532. Л. 484.

21 МОЭИ. Серия III. Том 7. Часть 2. С. 65 (Г. Н.Трубецкой — С. Д. Сазонову, 31 марта 1915 г.)

22 МОЭИ. Серия III. Том 7. Часть 1. С. 469.

23 Там же. С. 264 (Г. Н. Трубецкой — С. Д. Сазонову, 15 февраля 1915 г.).

24 Там же. (А. А. Гире — С. Д. Сазонову, 26 января 1915 г.).

25 Там же. С. 259, 265—266 (Г. Н.Трубецкой — С. Д. Сазонову, 13февраля 1915г.).

26 Там же. С. 479. Разговоро Супило с Гулькевичем состоялся 14 марта 1915 г.

27 «Главнейшие задачи югославян». Донесение российского консула в Питтсбурге Г. В. Чиркова в посольство России в Вашингтоне. 1916 г.//Исторический Архив. 1994. № 3. С. 106. (Далее — Донесение российского консула в Питтсбурге...).

[380]

28 МОЭИ. Серия Ш. Том 7. Часть 1. С. 114 (Г. Н. Трубецкой — С. Д. Сазонову, 26 января 1915 г.).

29 Донесение российского консула в Питтсбурге...//Исторический Архив. 1994. №3. С. 105.

30 МОЭИ. Серия П1. Том 7. Часть 1. С. 112 (Г. Н. Трубецкой — С. Д. Сазонову, 26 января 1915 г.).

31 Там же. Том 7. Часть 2. С. 19.

32 Там же. С. 77.

33 Там же. С. 346.

34 Там же. Том 7. Часть 1. С. 77 (А. Н. Крупенский — С. Д. Сазонову, 3марта 1915г.).

35 Донесение российского консула в Питтсбурге...//Исторический Архив. 1994. №3. С. 108, 110, 111, 113.

36 МОЭИ. Серия III. Том 9. M.; Л., 1937. С. 665.

37 ПоповиЙ Н. Cp6Hja и PycMja 1914—1918. Београд, 1977.

38 Дипломатска преписка српске Владе. 1917. Збирка докумената. KparyjCBau, б/г. С. 193.

39 Там же. С. 128.

40 JaHKoeuti Д., Кризман Б. Tpata о стваран>у )угословенске државе. Београд, 1964. Том 1. С. 346.

41 Там же. С. 44—45.

42 3аписници седница Министарског Савета Cp6Hje. 1915—1918. Приредили Д. .ГанковиЙ и Б. Храбак. Београд, 1976. С. 430.

43 Попови П Н. Да ли су поскуали «велики» и «мали» програми Николе ПашиЙа (1914—1918)?//Cp6Hja 1918. године и стваран>е 1угословенске државе. Научни скуп. Београд, 1989. С. 211.

44 Joeanoeuh С. Никола ПашиЙ//Срби]а и коментари. Изд. Задужбине M. Црнлнс- ког. Београд, 1989. С. 306.

45 Цит. по: Писарев Ю. А. Образование Югославского государства. М., 1975. С. 346.

[381]

Глава из кн.: На путях к Югославии: за и против. Очерки истории национальных идеологий югославских народов. Конец XVIII - начало XX вв. М., 1997, 341-381.

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС