Е.А. Никольский

1914-1918

БИБЛИОТЕКА ПЕРВОЙ МИРОВОЙ

Е.А. Никольский

Беженцы в Великую войну 1914-1918.

Работа помощником товарища главноуполномоченного по устройству беженцев

В городе Слуцке оказался представитель главноуполномоченного по устройству беженцев. Я передал под его ответственность беженцев и своих сотрудников, а сам поехал в город Смоленск, где в то время находился главноуполномоченный Зубчанинов со своим управлением.

[231]

Когда я в Смоленске явился к Зубчанинову, тот был чрезвычайно удивлен — им были получены сведения, что я пленен немцами.

Оказалось, что за мной послали в город Кобрин два автомобиля, которые были захвачены немцами. Это стало известно в Смоленске. Все решили, что я попал в плен. Об этом Зубчанинов сообщил телеграммой в Министерство внутренних дел. Как выяснилось позднее, моя жена, пришедшая 20 августа в министерство, была поражена известием, что я нахожусь в плену.

Зубчанинов назначил меня помощником своего товарища Викторова. Через два дня я отправился на большой завод, находившийся в ста двадцати верстах от Смоленска. Оттуда пришла телеграмма, что там появились беженцы, требующие помощи.

Оказалось, что на завод зашла партия беженцев, шедшая впереди других. Их было более сорока пяти семейств — всего около ста семидесяти человек. Завод принял на работу всех работоспособных, дал им квартиры и вообще все, что было им необходимо. Я обошел всех беженцев и убедился, что они были прекрасно устроены.

По возвращении с завода я узнал, что получена телеграмма о скоплении большого числа беженцев на станции Орел. Необходимо было немедленно ликвидировать этот затор, угрожающий движению поездов. Зубчанинов пригласил меня к себе и предложил немедленно с первым отходящим поездом ехать в Орел, взяв с собой столько сотрудников и денег, сколько я считаю нужным.

Я выбрал двоих сотрудников из его окружения, взял у казначея аванс в 300 000 рублей, получил соответствующие полномочия и уже поместился было в вагон отходившего поезда. Неожиданно прибежал секретарь Зубчанинова и сказал мне, что из Орла пришла телеграмма успокоительного характера, зато поступила другая, более тревожная, и Зубчанинов просит меня явиться немедленно к нему.

Я пошел в вагон Зубчанинова, он показал мне телеграмму из Министерства внутренних дел. В ней передавалось содержание телеграммы смоленского губернатора министру внутренних дел о начинающемся скоплении беженцев в городе Рославле Смоленской губернии. Министр просил Зубчанинова принять энергичные меры для ликвидации скопления беженцев и оказания им помощи.

В Рославль ведет из Слуцка шоссе, то самое, по которому я шел с беженцами из Кобрина. Беженцы уже успели дойти до Рославля. Они прибывали ежедневно в большом количестве. Этот

[232]

небольшой город в 30 000 жителей не мог их всех принять. Однако беженцы отказывались следовать далее, требуя посадки на железную дорогу.

Главноуполномоченный предложил мне немедленно вместо Орла выехать в город Рославль, поручая мне принять самые серьезные меры по приведению в порядок скопления беженцев. Через полчаса я выехал на автомобиле с двумя сотрудниками и с деньгами в количестве 1 млн рублей.

Рославль, уездный город Смоленской губернии, один из самых древних городов России, находился в девяноста верстах от города Смоленска. По дороге я встретил своих знакомых беженцев по Кобрину и по Пинским болотам. В Рославль я прибыл под утро 21 августа 1915 года и уже с семи часов утра отправился по должностным лицам узнать о положении. Посетив прежде всего пред-водителя дворянства, я попросил его тотчас созвать совещание из должностных, а также частных лиц, которых он найдет полезным пригласить.

Через два часа на квартире предводителя состоялось совещание, на котором выяснилась полная растерянность местных властей. Все они, можно сказать, были в состоянии полного паралича и решительно не знали, что предпринять. На совещании оказалось, что в Рославль прибывает в сутки несколько тысяч беженцев с лошадьми и частью со скотом, что хлеба и фуража в городе и ближайших окрестностях хватит только на одни сутки, что беженцы, как саранча, поедают все в окрестности, очень часто забирая продукты и фураж силою. Местные власти не имеют возможности оказать какое-либо противодействие самоуправству беженцев. Появились среди жителей первые случаи холеры и тифа, занесенные беженцами. Вообще положение создалось совершенно безвыходное. Не зная, что предпринять, власти только посылают по несколько раз в день телеграммы высшим властям. На меня все смотрели как на человека, который должен их вывести из создавшегося тяжелого положения. В конце совещания с предводителем дворянства случился сердечный припадок, и он впал в обморочное состояние.

Во время совещания я все время мысленно искал выход из тупика. Меня угнетала мысль не о местном населении, которое, несомненно, имело у себя кое-какие запасы продовольствия, а о положении беженцев, истощенных долгим, мучительным походом, у которых, я знал, все взятые с места запасы давным-давно уже были использованы.

[233]

Совершенно неожиданно я вспомнил то, что было мне известно по прежней службе в Главном управлении Генерального штаба. При объявлении мобилизации все товарные поезда с коммерческими грузами, адресованными частным лицам, останавливались на первых больших станциях, вагоны освобождались, и грузы складывались в пакгаузы.

Тотчас после совещания я помчался на железнодорожную станцию и попросил начальника навести справку — нет ли на складах станции каких-либо частных хлебных грузов, остановленных в день мобилизации. Он при мне навел справку по книгам, и оказалось, что в пакгаузах хранится 407 000 мешков пшеничной муки по полтора пуда каждый, адресованных в Москву. Они были сняты с поезда в первый день мобилизации и до сего времени никуда не отправлены.

Я объявил начальнику станции, что реквизирую всю пшеницу. Он сначала запротестовал, требуя у меня соответствующих полномочий, говоря, что железная дорога ответственна за сохранность всех сваленных грузов и что, кроме всего прочего, должна еще получить за хранение. Когда я сказал, что немедленно уплачу наличными деньгами по оценке законно составленной комиссии, то он согласился. Вся пшеница поступила в мое распоряжение. Комиссия оценила ее по 2 рубля за пуд, и я тотчас же внес в местное казначейство на счет Рижско-Орловской железной дороги 120 000 рублей.

60 000 пудов муки составили 1 600 000 рационов хлеба, считая по полтора фунта на человека в сутки. Это количество вполне обеспечивало и местных жителей и беженцев на семь-девять дней — срок достаточный, чтобы я мог принять меры по доставке продовольствия извне.

Так как на совещании выяснилось, что на следующий день в лавках Рославля хлеба не будет, то я решил сейчас же принять меры к использованию муки для выпечки хлеба и раздать его беженцам и населению. Попросил полицмейстера собрать в полицейское управление всех хлебопеков города, даже самых мелких.

К восьми часам вечера владельцы булочных и мелкие хлебопеки были собраны. Я обратился к ним с просьбой принять меры, чтобы завтра после полудня был хлеб, как для беженцев, так и для населения. Объявил, что каждый из них может немедленно получить бесплатно нужное ему количество муки со складов железнодорожной станции, но с обязательством сдать в мое распоряжение весь

[234]

хлеб, полученный из всего взятого количества муки. За выпечку они согласились получать по 30 копеек с пуда сданного хлеба.

На собрании присутствовали все хлебопеки города, начиная с владельцев крупных хлебопекарен и кончая мелкими торговцами хлебом на базаре. Все они охотно приняли мое предложение. На следующий день город и беженцы получили прекрасный белый хлеб.

Все, получившие муку, даже рыночные торговки-еврейки, взявшие по десять-двадцать пудов, исполнили свои обязательства и сдали весь, полученный из этой муки хлеб, ничего не утаив.

Исключение — владелец самой большой булочной, известный местный общественный деятель, член городской управы. Получив наибольшее количество муки (2500 пудов), он не сдал ни одного фунта хлеба. Как выяснилось позже, он продал всю полученную муку на сторону каким-то евреям по высокой цене. Когда я об этом узнал, то отправился в городскую управу, надеясь там его застать и потребовать объяснения. Но там его не оказалось. Взяв полицейского, я поехал к нему на дом.

Я не захотел входить к нему в дом, а потому послал полицейского вызвать члена управы ко мне на улицу.

—        Взяли ли вы бесплатно 2500 пудов пшеничной муки для выпечки хлеба с платою по 30 копеек за пуд? — спросил я его.

—        Взял, — после некоторого раздумья ответил он крайне неохотно.

—        Почему же вы продали евреям в свою пользу всю взятую муку и не сдали совершенно хлеба?

—        Я вам не желаю отвечать, это дело вас не касается, я вас вовсе не знаю, — получил я ответ в самой дерзкой форме.

—        Разве вы не знаете, что я уполномоченный от правительства, что муку выдавали по моему распоряжению и что я за нее заплатил? Я помню, что видел вас в полицейском управлении среди людей, обещавших мне взять на себя выпечку хлеба. Самая последняя базарная еврейка исполнила свое обещание и сдала выпеченный хлеб, а вы, член управы, общественный деятель, более или менее интеллигент, оказались просто нечестным.

—        Убирайтесь к черту с моего двора, не смейте меня оскорблять, — был его ответ.

К сожалению, я не сдержал себя и в ответ на эти слова ударил со всей силы члена управы по одной и по другой щеке, назвав его вором и мерзавцем. Конечно, я был совершенно неправ в своей

[235]

несдержанности. Мне следовало не бить этого человека, а выдвинуть против него обвинение в воровстве и предать его суду. Однако это требовало времени, которого у меня не было.

Тотчас же после ликвидации хлебного кризиса я послал ряд самых энергичных телеграмм и своему главноуполномоченному, и министру внутренних дел, и начальнику штаба Верховного главнокомандующего, и командующему местной армии. Я не просто просил, а прямо требовал присылки в Рославль разного продовольствия в возможно больших количествах, предупреждая, что если мои требования не будут выполнены в продолжение семи суток, то, несомненно, начнутся беспорядки и грабежи.

Мои телеграммы возымели свое действие. В указанный мной срок распоряжением министра внутренних дел на мой адрес пришел первый маршрутный поезд с продовольствием. От военного ведомства также очень скоро был получен большой транспорт с разнообразными продуктами питания, и, таким образом, вопрос о продовольствии для беженцев был благополучно разрешен.

Также очень быстро разрешился вопрос о деньгах — по моему требованию три специально посланных чиновника привезли два миллиона рублей.

Во время ожидания прибытия продуктов я занялся организацией продовольственных пунктов для беженцев в таком количестве, чтобы было возможно прокормить до 200 000 человек в продолжение дня. Одновременно необходимо было продвигать беженцев на восток.

Я обратился к начальнику военных сообщений штаба Верховного главнокомандующего о предоставлении в мое распоряжение возможно большего числа поездов для отправления беженцев вглубь страны. Во всех телеграммах я настойчиво указывал о беспорядках, которые неминуемо произойдут в случае неисполнения моих требований. Тон всех моих телеграмм высшим властям был умышленно категорическим и резким. Очевидно, это производило впечатление, так как все мои заявления немедленно исполнялись.

Через двое суток я получил в мое распоряжение два полных поезда по тридцать — тридцать пять вагонов. Причем в ответной телеграмме было весьма любезно объяснено, что Рижско-Орловская железная дорога — одноколейная, что она идет в направлении, параллельном боевому фронту, и в обоих направлениях завалена военными грузами и что более двух поездов в сутки они предоставить никак не могут.

[236]

Таким образом, оказалось возможным отправлять ежедневно около двух тысяч беженцев.

Для учета всего количества прибывающих беженцев на шоссе были установлены два контрольных пункта (справа и слева дороги), где выдавались так называемые беженские карточки с номером, фамилией и составом семьи. Одна карточка вручалась беженцу, второй ее экземпляр оставался в деле моего управления. Так производилась регистрация прибывающих беженцев. Кроме того, были разосланы по всему лагерю особые люди, которые выдавали такие же карточки всем ранее прибывшим беженцам.

Данная система позволила почти точно зарегистрировать число не только ежедневно прибывающих беженцев, но и количество последних, находившихся в Рославле до начала регистрации. Без предъявления беженской карточки на питательных пунктах ничего не выдавалось, а поэтому очень скоро все беженцы получили карточки и попали под учет.

Таким образом, выяснилось, что ежедневно прибывало от четырех до семи тысяч беженцев, а на поездах мы отправляли не более двух тысяч. Следовательно, в Рославле застревало каждые сутки от двух до пяти тысяч человек.

Самое большое скопление получилось около железнодорожной станции, так как каждый беженец старался попасть как можно ближе к вокзалу, в расчете как можно скорее попасть на поезд. По приблизительным подсчетам в окрестностях станции расположилось от семидесяти до восьмидесяти тысяч беженцев. Всю эту массу пришлось кормить, устроив один огромный питательный пункт.

Вблизи вокзала оказалось помещение местного спортивного клуба, которое я реквизировал. Среди построек, относившихся к клубу, был большой кегельбан, устроенный для игры и в зимнее время. Он был довольно вместительный, солидной постройки и очень длинный. Посередине вдоль всей его длины мы установили ряд столов, на которых складывались порции продуктов, включая и сырое мясо.

В двух противоположных стенах по длине здания были устроены окна. В каждом окне выдавался один какой-либо продукт. С од-ной стороны пропускались только женщины и дети, с другой — мужчины. Выдача продуктов начиналась с семи часов утра и продолжалась до полной темноты. Служащие работали в две смены. Всего на питательном пункте кегельбана в сутки выдавалось более 70 000 рационов хлеба, сухих продуктов и мяса. В других по-

[237]

мещениях клуба шла непрерывная заготовка рационов, которые подавались в кегельбан.

Военное ведомство прислало двадцать походных кухонь, кроме того, мы построили несколько очень больших котлов. Как на кухнях, так и в котлах весь день варились различные супы. Прекрасный горячий суп тут же выдавался бесконечным вереницам беженцев. Они наполняли им самые разнообразные емкости, причем довольно часто у них в руках бывали... ночные вазы.

В других районах расположения беженцев также были в достаточном количестве устроены питательные пункты. Каждый из них выдавал несравненно меньшее количество порций, нежели пункт у вокзала. Всего было образовано до сорока питательных пунктов.

Почти все беженцы, дошедшие до Рославля, имели повозки с лошадьми, многие гнали с собою скот. Первыми принимались на поезда беженцы безлошадные, и лишь когда для наполнения вагонов их не хватало, допускались другие. Понятно, что не было никакой возможности грузить на поезда лошадей и скот. Весь скот надо было оставлять в Рославле.

Я постарался изыскать возможность уплаты беженцам за оставляемый ими скот и образовал три комиссии для приема, оценки и немедленной уплаты денег. Во всех других местах беженцы просто бросали свой скот.

Комиссиям приходилось более всего принимать лошадей, меньше — коров и очень редко — каких-либо других животных (баранов, коз или свиней). Для принятых лошадей были устроены отдельные дворы. Другой же скот почти весь шел на убой, поэтому питательные пункты были в изобилии снабжены совершенно свежим мясом, которое без скупости клалось в котел и большими порциями выдавалось в сыром виде. Скот распределялся прямо с мест приема по питательным пунктам.

Поезда с сухими продуктами, салом, маслом и разными консервами постоянно прибывали в мое распоряжение, посылаемые как военным, так и гражданским ведомством. Мне было ясно, что первое не знало о снабжении меня продовольствием вторым, а гражданское также не знало, что делает военное ведомство. После долгого раздумья я решил не раскрывать карты перед ведомствами и счел за благо, чтобы у меня был излишек продуктов, так как никто не мог гарантировать, что поток снабжения внезапно не прекратится.

[238]

Каждый беженец получал на питательных пунктах следующее количество продуктов: один литр горячего супа с мясом, полтора фунта печеного пшеничного или ржаного хлеба, полфунта свежего мяса, 32 грамма жиров, четверть фунта какой-либо крупы, некоторое количество сушеной или свежей зелени, если в данное время удавалось ее достать, 32 грамма сахара и 4 грамма чая.

На мои вопросы ко многим беженцам я всегда получал ответ, что они вполне довольны и что получаемое ими количество продуктов вполне достаточно.

При общем подсчете беженских карточек оказалось, что в город Рославль в сутки в среднем прибывает 31 % мужчин, 40 % женщин и только 29 % детей (за детей принимались все моложе восемнадцати лет).

Из опросов выяснилось, что почти не было семьи, которая бы не потеряла хотя бы одного своего члена в продолжение страдного пути с места своей родины до города Рославля. Счастливых оказалось только около 2 %. Погибали прежде всего малые дети, затем — престарелые женщины, следующие — старики и больные.

Через некоторое время, когда меня уже не было в Рославле, я получил из земского отдела МВД постановление Смоленской губернской земской управы о ходатайстве перед министром внутренних дел по привлечению меня к ответственности за оскорбление словами члена Рославльской земской управы, должностного лица при исполнении им служебных обязанностей. Резолюция министра требовала от меня дать подробное объяснение.

Хотя я и был чрезвычайно занят, но подробно изложил, как было дело. Я отметил, что все мои действия во время пребывания в Рославле проистекали исключительно из желания помочь страждущим беженцам, что я встретил полную солидарность среди своих сотрудников, поддержку со стороны властей и местных жителей. За исключением члена управы, по внешности интеллигентного, состоя-тельного человека, все хлебопеки, в большинстве простые и бедные люди, исполнили свой долг. В моем объяснении на жалобу члена управы я подтвердил не только то, что назвал члена земской управы вором и мерзавцем, но и то, что нанес ему удары по лицу в ответ на его дерзкие оскорбительные ответы на мои вопросы.

В ответ на мое объяснение вышло постановление министра об объявлении мне выговора за самоуправные действия. Это было второе дисциплинарное взыскание, наложенное на меня властью

[239]

министра. Оно должно было отрицательно повлиять на мою служебную карьеру.

В дело помощи беженцам, особенно в Рославле, я вложил всю свою душу, все силы. Своими действиями, часто жесткими, мне удалось спасти много человеческих жизней. С юридической точки зрения я никогда не считал, что был прав в своих действиях в отношении члена управы. Но в душе этот поступок всегда казался мне естественным и понятным. И что! За всю свою работу я получил выговор министра за то, что побил действительного мерзавца, укравшего 65 000 хлебных рационов у несчастных голодных людей!

Для чиновника отдача под суд иногда была более желательна, нежели выговор. Не обнаружив в действиях обвиняемого преступления, гласный суд оправдывал его. В этом случае, согласно закону, сам акт предания суду не вносился в аттестационный список чиновника и не имел, таким образом, никакого влияния на дальнейшую его службу.

Так, например, мой сослуживец В.В. Успенский, тоже комиссар Радомской губернии, был предан суду по представлению проводившего ревизию чиновника МВД Н.Н. Купреянова, впоследствии сувалкского губернатора. Гласный суд не нашел в деяниях Успенского никакой вины. Прокурор отказался от обвинения — настолько была ясна невиновность подсудимого. По ходатайству личного состава суда судебная палата высказала свое мнение о желательности чем-либо вознаградить Успенского за его моральные и материальные страдания, которые принес ему судебный процесс: в продолжение следствия в течение двух лет и десяти месяцев он получал по 16 рублей 66 копеек содержания.

Мнение палаты правительством было уважено. В.В. Успенский был произведен вне очереди в чин действительного статского советника, содержание лично ему было увеличено на 1200 рублей в год, впоследствии он получил особый знак отличия за 50 лет бес-порочной службы.

Выговор министра, правильный он или нет, остается в аттестационном списке навсегда. Можно было бы подать жалобу на решение министра в Сенат. Но Сенат обычно придерживался формальной, юридической точки зрения. К тому же почти не было примеров, чтобы Сенат признал министра неправым. Чиновника же, подавшего жалобу на министра, обыкновенно впоследствии увольняли со службы под каким-либо случайным предлогом.

[240]

Следующий вопрос, который следовало немедленно разрешить, было снабжение беженцев топливом. Я узнал, кто был самый крупный местный торговец лесными материалами и дровами, и пригласил его к себе. У него оказалось более 167 000 кубических саженей дров и леса, заготовленных для топлива. Я предложил ему продать весь этот запас за наличные деньги. Он согласился продать кубическую сажень по 18 рублей, что было очень дешево, ниже рыночных цен. Беженцы были обеспечены топливом.

Далее следовало быстро организовать врачебную помощь. Вследствие скопления беженцев начались заразные болезни. Телеграфом попросил прислать в Рославль три госпиталя для заразных больных. Одновременно надо было подготовить для них помещения, но это оказалось не так просто — ни городские власти, ни жители не желали отдавать под госпиталь какие-либо помещения.

Вместо просимых мною трех госпиталей прислали только один. Несмотря на приближающиеся холода, мы вынуждены были разместить его в палатках, а сами приступили к спешной постройке отепленного помещения, под которое был занят летний обширный театр. Согласно указаниям докторов летний театр мог быть приспособлен для двух госпиталей. Одного госпиталя в любом случае было недостаточно, и я вновь просил прислать еще два госпиталя.

В ответ получил телеграмму, в которой меня обвиняли в ложном сообщении о наличии в моем распоряжении одного только госпиталя. Выяснилось, что в мое распоряжение было послано два госпиталя — один за другим через короткий промежуток времени, и что от второго своевременно было получено донесение о его прибытии в Рославль. Я был в недоумении — куда же давался второй госпиталь?

Попросил полицмейстера узнать, нет ли где-либо пропавшего госпиталя. На другой день выяснилось, что все имущество госпиталя сложено во дворе одного дома, а личный состав разместился в меблированных комнатах того же дома и благодушествует, отдыхая от трудов.

Я поехал удостовериться в этом лично, затем послал телеграмму, что беглец найден, и попросил немедленно удалить старшего врача, заведовавшего госпиталем. Случай невероятный, но это — действительный факт.

Был развернут и второй госпиталь. Одновременно прибыл госпиталь Земского союза. Таким образом медицинская помощь на-ладилась более или менее достаточно, последний открыл даже амбулаторный прием больных.

[241]

Надо заметить, что в пути от Польши до Рославля беженцы понесли в своем составе огромные потери — большинство больных и слабых погибли, умерло очень много детей. Рославля достигли наиболее сильные и здоровые люди, сумевшие приспособиться к условиям беженства. Поэтому в Рославле случаи заболевания инфекционными болезнями были сравнительно не очень частыми. Довольно хорошее питание также оказало свое влияние — тиф и холера хотя и появились, но не было того, что было в городе Кобрин. Трех госпиталей оказалось достаточно.

При развертывании второго госпиталя встретились большие затруднения относительно размера его личного состава. Никто не хотел отдавать помещение служащим заразного госпиталя. При-шлось прибегнуть к реквизиции.

Недалеко от открытого госпиталя находился отдельный дом, в котором жил надзиратель шоссейных дорог. Мне сообщили, что большая часть дома свободна, так как это было помещение для остановок и собраний шоссейных комиссий, которые в то время не собирались и вообще бездействовали.

На мою просьбу, обращенную к надзирателю, я получил резкий отказ, выраженный в грубой форме. Тогда я обратился к властям с просьбою реквизировать свободную часть дома. Назначенная комиссия произвела реквизицию, составила соответствующий акт, каковой огласила надзирателю. Но он отказался расписаться в том, что ему объявлено содержание акта реквизиции.

Через некоторое время я получил от Главноуполномоченного уведомление, что поступила жалоба от губернской земской управы о моем самоуправстве по отношению к надзирателю и к его квартире.

По мере отправления беженцев на восток по железной дороге (около двух тысяч человек в сутки) накапливалось все больше оставляемых ими лошадей. Размещать их не представляло никаких затруднений, но вопрос с довольствием лошадей стоял очень остро — ни в городе Рославле, ни в окрестностях не было совершенно свободных излишков кормов: все мои обращения к местным властям о присылке фуража встречали полный отказ. Положение создавалось безвыходное.

Я исчерпал все возможности. Посылал подводы за фуражом в окрестности Рославля в радиусе до ста верст, но из десяти подвод не более одной приходили домой с кормом. Как только наполненная подвода входила в зону расположения беженцев, то немедлен-

[242]

но бывала совершенно ограблена. Сопровождавшие их полицейские чины ничего не могли сделать — употреблять оружие я им запретил. Беженцы также нуждались в фураже, и потому понятно, почему при виде идущего обоза с фуражом они его разбирали.

Купленные лошади голодали, так как теми небольшими количествами корма, каковой удавалось достать, нельзя было прокормить тысячи.

Пришлось обратиться к властям — и к военным, и к гражданским, и к земствам с предложением взять бесплатно лошадей, чтобы спасти от голодной смерти всех или хотя бы лучшие экземпляры. Страна нуждалась в конском составе, а здесь, в Рославле, обречены на голодную смерть тысячи лошадей. Среди них было немало прекрасных, породистых — беженцы взяли с собой лучший свой скот, побросав дома худший.

На все мои просьбы взять бесплатно лошадей я получил от всех решительный отказ, даже от земств, мотивированный тем, что железные дороги не принимали к перевозке конский состав, а гнать гоном никто не соглашался, как на дорого стоящую и сложную операцию.

Скоро дошло до того, что лошади настолько обессилели, что начали падать, и хищные птицы садились на живых еще животных и выклевывали им глаза и куски мяса из тела.

Но что я мог сделать?

В газетах, особенно левого направления, появились корреспонденции, полные ужасов как правдивых, так и выдуманных. В них описывалось ужасное положение лошадей и якобы такое же положение беженцев, что как первые, так и вторые ежедневно гибнут массами от голода, холода и болезней. Про меня говорилось, что непонятно, как такого человека, как я, поставили во главе большого и ответственного дела, что я граблю казенные деньги, не покупая фуража для лошадей и скота, который исключительно из-за этого и гибнет. Примечательно, что ни один из корреспондентов не счел нужным обратиться ко мне лично и поговорить со мной, чтобы узнать то, что его интересует, из первоисточника.

У меня не было ни времени, ни желания писать какие-либо опровержения: мне казалось, что это дело правительства, которое должно постоять за своих агентов. Но оно предложило Государственному контролю и главноуполномоченному по устройству беженцев произвести крайне спешно ревизию и проверить справедливость распущенных слухов.

[243]

Приехали ревизоры, которые, несмотря на все их старания *, не нашли ничего решительно отрицательного в моей деятельности. Да и найти ничего не могли, так как я работал вполне честно, добросовестно и делал все, что было возможно, во благо беженцев. Питались они хорошо, все получали врачебную помощь, по мере возможности продвигались далее в центр страны. К этому времени удалось построить уже достаточное число бараков и полуземлянок с печами, так что ожидаемые холода не были теперь страшны.

Ревизоры были столь добросовестны, что в своем отчете отметили состояние подготовки к зиме, что свидетельствовало обо мне с самой лучшей стороны. Я испытал полное удовлетворение, когда читал заключение государственного контролера.

Казалось бы, после отчета Государственного контроля правительство имело полное основание опровергнуть и даже преследовать инсинуаторов, однако правительство молчало, а меня продолжали поносить.

Тотчас же после ревизии приехал товарищ главноуполномоченного Викторов, который от его имени объявил благодарность за мою деятельность и вместе с тем передал просьбу С.И. Зубчанинова, чтобы я был более вообще сдержанным, считался с положением людей, с местными властями, особенно с земскими деятелями.

Как результат ревизии очень скоро появилась войсковая комиссия во главе с пожилым генерал-лейтенантом. Он заявил, что уполномочен штабом фронта взять у меня бесплатно до четырех тысяч лошадей для нужд армии. Я был чрезвычайно обрадован, предполагая, что лошади будут немедленно уведены. Комиссия действительно довольно скоро (за три дня) отобрала четыре тысячи лучших лошадей.

Вечером третьего дня генерал пришел ко мне со списком принятых комиссией лошадей и с актом в двух экземплярах, который попросил подписать. Я внимательно прочитал акт. Оказалось, что:

1)         все четыре тысячи лошадей остаются на неопределенное время в Рославле на моем полном попечении;

2)         военное ведомство будет все время уплачивать фуражные деньги;

3)         на меня возлагается ответственность за исправное содержание лошадей;

[244]

4)         в случае убыли от плохого содержания или питания я обязуюсь возмещать стоимость каждой павшей лошади из средств управления по устройству беженцев;

5)         комиссия оставляет для наблюдения за точным исполнением всех условий приемного акта офицера, на которого возлагается обязанность о всех замеченных упущениях доносить в штаб войск фронта и составлять акты «о причинах падежа лошадей для определения их стоимости на предмет взыскания» ** с меня.

Когда я прочел этот документ, то обратился к генералу с вопросом:

—        Как скоро будут уведены отобранные комиссией лошади?

—        Ежедневно от одного до четырех вагонов будут грузиться на поезда.

—        То есть от восьми до тридцати двух лошадей в сутки? — переспросил я.

—        Да, по мере возможности, — был ответ.

—        Разрешите спросить, ваше превосходительство, не шутите ли вы? Выходит, что в течение двухсот дней вы собираетесь уводить четыре тысячи лошадей. Понимаете ли вы общее положение, в каком находится в Рославле конский состав, купленный от беженцев? Понимаете ли вы, почему я просил всех и каждого взять бесплатно около двадцати тысяч лошадей, даже предлагая это частным лицам?

—        За три дня пребывания в Рославле я все видел и понял, но таковы у меня инструкции от высшего начальства, которым и я и вы, г. уполномоченный, обязаны подчиняться. Если я, генерал, председатель комиссии, вам предлагаю подписать приемный акт, вы, как младший по званию, обязаны это исполнить без оговорок и возражений. Тем более что фуражные деньги по военному времени дадут вам значительную выгоду, а платежи за павших лошадей вы будете производить из казенных сумм. Не понимаю, почему вы волнуетесь, когда акт составлен явно вам не во вред?

Я не сдержал себя, встал, подошел к двери, резко ее открыл и, показывая на икону в углу комнаты, сказал генералу:

—        Вот вам, ваше превосходительство, Бог, а вот и порог, прошу вас с актом удалиться и не мешать мне работать, время дорого и его мало, чтобы я мог тратить на пустые разговоры.

Разговор с генералом происходил в присутствии двух моих сотрудников, с которыми я занимался текущими делами. Это обстоя-

[245]

тельство послужило мне на пользу — очень скоро я получил предложение дать немедленное объяснение своему поведению по отношению генерала. Ссылаясь на свидетелей, я точно изложил все происшедшее и объяснил картину положения лошадей в Рославле.

Мое объяснение, видимо, было признано заслуживающим уважения. Происшествие это не получило никакого дальнейшего развития и заглохло. Военным ведомством не было взято ни одной лошади.

По мере прихода в Рославль беженцев с запада появлялось все более и более малолетних сирот, оставшихся совершенно одинокими, потерявших в пути всех своих родственников. Ежедневно беженцы приводили их в управление уполномоченного и оставляли.

Пришлось приступить к устройству детского приюта. Прежде всего надо было найти соответствующее помещение. Я отправился в городскую и земскую управы, но там мне отказали, заявив, что у них совершенно нет годных помещений. В земской управе мне посоветовали обратиться в местный мужской монастырь. Там пустовали обширные помещения монастырской школы и гостиницы, которая теперь бездействовала.

Поехал в монастырь, один из древнейших в России, который находился на окраине города, огороженный высокой каменной стеной старинного крепостного типа, занимающий большое пространство с множеством зданий и с обширным прекрасным парком-садом, раскинутым на возвышенности со склоном на юг, с фруктовыми деревьями и с множеством цветов.

Спросил первого встречного монаха, где найти отца-настоятеля. Монах услужливо проводил меня в парк и провел густыми аллеями к беседке, в которой находился пожилой, но рослый, дышащий здоровьем, перепоясанный широким ремнем архимандрит. Он, видимо, наслаждался окружающей его чудной природой и видом с горы на город и окрестности, перед ним стоял дымящийся чай и разное варенье.

Я ему представился и, желая задобрить, стал восхищаться действительно очаровательным видом и обстановкой, окружавшей беседку.

— Да, Господь Бог послал нашему монастырю чудный парк, который много веков братия старательно поддерживает и холит. Во всякую хорошую солнечную погоду я прихожу сюда наслаждаться дарами Господа нашего и благодарить его за милости к Свя-

[246]

той Обители и к нам. Посидите, выпейте чайку с нашим вареньем и поведайте, что привело вас к нам.

Без зова, совершенно неслышно появился молодой монах, который принес чайный прибор и налил мне чай.

Я подробно рассказал настоятелю про положение беженцев, про накопление несчастных сирот, которых необходимо устроить, что знаю о свободных помещениях в монастыре и потому прошу уступить часть пустующих зданий, в которых будут размещены сироты.

Долго монах думал, не отвечал, наконец сказал:

—        В приюте, надо полагать, будут и мальчики, и девочки?

—        Да, конечно.

—        Господи Боже мой, прости меня. Мой долг настоятеля Святой Обители повелевает мне прежде всего пещись о братии монастыря, а потому я должен вам ответить решительным отказом на вашу просьбу.

—        Почему? Не понимаю. Я не прошу даром — будет заплачено столько, сколько вы заявите.

—        Наша обитель в деньгах не нуждается. По древнему нашему уставу я не могу допустить жить в ограде монастыря женский пол, ибо это великий соблазн для братии.

—        Неужели для ваших монахов несчастные девочки-сиротки — соблазн?! — воскликнул я, ошеломленный словами архимандрита.

—        Не будем терять времени на пререкания — таков устав, и я ничего не могу изменить, ибо это не в моей власти. Я сам поставлен волею Божиею блюсти древние правила Святой Обители, что есть моя обязанность, и я должен ее исполнять. Простите, господин, но никак не могу выполнить вашу просьбу. Более не просите, — сказал монах, поднимаясь со скамьи и видя, что я хочу продолжить разговор.

Мне ничего не осталось, как тоже встать и откланяться, что я и сделал. Архимандрит меня не задерживал.

Когда я вышел из ограды древнейшего православного русского монастыря, слезы неудержимо полились, и я горько заплакал. Впечатление от краткого разговора с настоятелем создалось крайне тяжелое.

Не имея возможности устроить сирот в Рославле, я снесся с главноуполномоченным и попросил его немедленно создать приют в Смоленске или где-либо в другом месте, сговорившись, что

[247]

по мере накопления детей я буду посылать их в устроенный приют. Так и было исполнено.

Вопрос с сиротами получил благополучное разрешение, но постепенно поднялся еще более грозный.

Ежедневно прибывало от пяти до семи тысяч беженцев, а отправлялось по железной дороге не более двух тысяч. Оставалось до пяти тысяч человек. Ночи уже были довольно холодные, каждый день могли начаться морозы. Хотя мы и успели выстроить порядочное число бараков и полуземлянок, но постройка шла медленнее, нежели прибывали беженцы. Строительного материала тоже не хватало.

Надо было как-то продвинуть беженцев по шоссе на восток в Калужскую губернию, где была железнодорожная станция Спас-Деменск. Эта станция могла принимать большое количество беженцев для перевозки их на места нового поселения.

Однако, беженцы, как загипнотизированные, категорически отказывались ехать гужем ***. Спас-Деменск находился от Рославля на расстоянии около 110 верст по шоссе на Калугу. Я решил во что бы то ни стало заставить беженцев, имеющих лошадей, пойти по шоссе до этой станции — а таковых было большинство.

Но для движения масс на восток было необходимо первоначально оборудовать весь путь их прохода, устроив через каждые пятнадцать верст пункты снабжения не только всем необходимым, но и подачу медицинской помощи. Поэтому были открыты шесть питательных пунктов с полным оборудованием не только для людей, но и для скота. Я проехал весь путь до Спас-Деменска в сопровождении всех предназначенных личных составов каждого пункта, оставляя их по очереди на назначенных для них местах. У самой станции был устроен последний пункт моего ведения

Из бесед с беженцами и со священниками я пришел к заключению, что архиепископ Анастасий Холмский является исключительным пастырем своей паствы — все крестьяне его очень любят и уважают, почитая за своего истинного духовного отца, авторитет его в их глазах стоит чрезвычайно высоко.

Подумав, я решил обратиться к архиепископу Анастасию с просьбой немедленно поехать в Рославль и повлиять на его паству двинуться на восток.

[248]

Анастасий в это время находился в Москве, куда я и послал ему срочную телеграмму, прося тотчас же приехать в Рославль.

Получив мою телеграмму, архиепископ Анастасий в тот же день выехал в Рославль. О прибытии своем он немедленно оповестил меня, подробно расспросил, в каком положении находятся беженцы, объехал становище всех беженцев и затем заявил мне:

—        Без уверенности в том, что путь для успешного прохода двухсот тысяч человек с женщинами и детьми вполне обеспечен всем не-обходимым, я никогда не решусь оказать какое-либо нравственное влияние на беженцев, чтобы они тронулись немедленно на восток.

На мое уверение, что весь путь до Спас-Деменска хорошо оборудован и мною лично проверен, архиепископ мне ответил:

—        Все вы, чиновники, всегда уверяете о благополучии в том, что вас касается, а на самом деле выходит обыкновенно иначе.

—        Если вы, ваше высокопреосвященство, мне не верите, то не согласились бы завтра с рассветом выехать со мною и проехать всю дорогу до Спас-Деменска? Вы лично удостоверитесь, что по дороге действительно все устроено, что беженцы встретят в шести пунктах все им необходимое — медицинскую помощь, полное пропитание и для себя, и для лошадей. Им только придется продать мне свой скот.

Архиепископ выразил полное согласие.

На несчастье, в день разговора с архиепископом, автомобиль, на котором я ездил, основательно испортился. Послал просить автомобиль у местных военных, но и они не могли ничего другого предоставить, как только санитарную автомобильную повозку малого размера, весьма тряскую, в которой не было сидений, а только носилки для перевозки раненых. Вечером я лично сообщил архиепископу, что могу предложить только этот скромный и крайне неудобный способ передвижения.

—        Что же делать? — ответил он, — неотложное дело — прежде всего, личные удобства не заслуживают внимания. Надо ехать.

Как только солнце поднялось из-за горизонта, я подъехал к помещению, занимаемому архиепископом. Ложиться, как больные, мы не захотели, сели с правой стороны сбоку, подложив под себя кое-что мягкое, ногами наружу, ни на что их не упирая. В таком крайне неудобном положении мы проехали более двухсот двадцати верст до Спас-Деменска и обратно.

Архиепископ Анастасий лично убедился, что каждые пятнадцать-двадцать верст действительно расположены станции с пита-

[249]

тельными пунктами, хлебопекарнями, с разными необходимыми запасами, с большим количеством фуража, амбулаториями с приемным покоем, два из которых имели докторов.

Выехав с рассветом, мы еще засветло были обратно в Рославле. Этот достойный пастырь тотчас же, несмотря на то что явно страдал от продолжительной поездки в крайне неудобных условиях, отправился обходить лагерь беженцев, уговаривая их немедленно продвигаться на восток. В течение дня поездки и следующего дня архиепископ обошел всех беженцев, везде трогательно служил молебны во сослужении священников и произносил проповеди, в которых призывал беженцев последовать моему предложению и немедленно тронуться в путь на Спас-Деменск.

—        Слушайтесь уполномоченного Никольского. Он вам действительно все подготовил. Вы не будете более страдать, как страдали до Рославля. Я сам лично с ним проехал весь путь, все проверил. Прошу вас смело идти на Спас-Деменск, откуда вас повезут по железной дороге в центр России. Благословляю на дальнейший путь.

Беженцы вняли голосу своего архипастыря и тронулись на восток.

Через два-три дня архиепископ Анастасий уехал. Перед отъездом он попрощался со мной, выразил мне свое полное удовлетворение всем виденным и в конце спросил адрес моей жены, которая жила в Москве.

—        Для того, чтобы сказать вашей супруге, какого достойного мужа она имеет, — сказал мне архиепископ Анастасий.

Я невольно провел параллель между ним и настоятелем древнего монастыря.

Прощаясь с архиепископом Анастасием, испытывая чувство глубокого уважения, я попросил его благословить меня и поцеловал ему руку.

Таким образом, и последнее, что было необходимо проделать — продвинуть всех беженцев на восток, — было благополучно исполнено. Все главное в моей работе в Рославле было благополучно приведено к концу.

Итак, 21 августа я прибыл в Рославль, а 27 сентября архиепископ Анастасий уехал в Москву. Следовательно, за тридцать семь дней удалось привести в порядок положение беженцев в городе Рославле, а их содержание и передвижение на восток были обес-

[250]

печены и в дальнейшем. Впереди оставалась только лишь текущая работа, а все организационное было уже закончено.

Будучи в Рославле, я вставал с рассветом, садился в автомобиль и объезжал все питательные пункты, в которых с раннего утра начиналась работа. В двенадцать часов дня я завтракал на вокзале, после завтрака ехал на постройки, врачебные учреждения и объезжал лагерь беженцев. Между прочим, нами были построены свои хлебопекарни с общей производительностью до 10 000 пудов хлеба в сутки из расчета по два фунта в день на двести тысяч человек. К заходу солнца возвращался к себе в гостиницу, обедал и принимал до одиннадцати часов вечера сотрудников с докладами. После этого продолжал работать один, составляя донесения и телеграммы начальству и разным властям. Заканчивался рабочий день не ранее часу ночи — так было в продолжение всего моего пребывания в городе Рославле.

Помощником своим по деятельности в г. Рославле я пригласил Д.М. Скрябина, комиссара Царства Польского, сына известного составителя единственной в своем роде справочной книги по крестьянским законоположениям Польши. Я был уверен, что лучшего сотрудника мне не найти. В его ведение я отдал все питательные пункты.

Однажды вечером, когда я только что возвратился в гостиницу, в которой жил и в которой находилась канцелярия, ко мне вбежал один из служащих. Он сообщил, что Скрябин хочет покончить жизнь самоубийством, так как у него украли 6000 рублей на питательном пункте у вокзала. Я тотчас пошел к нему в номер.

Скрябин сидел на кровати и держал в руках револьвер, который он мне без сопротивления довольно охотно отдал. Я спросил его, в чем дело.

— Мне теперь осталось одно — смерть! У меня срезали в толпе у вокзала сумку, в которой были отчеты и более 6000 рублей наличными. Я тотчас же заявил коменданту, но что он сможет сделать — меня окружала толпа в несколько тысяч! Обрезали, а кто — неизвестно! Кто мне поверит? — горько плача, сказал Скрябин.

Хотя ситуация с револьвером навела меня на сомнения, но искренний тон Скрябина заставил меня поверить его словам. Я стал его успокаивать, обещая замять это происшествие.

В тот же вечер я спешно послал письмо главноуполномоченному с изложением происшествия, просил каким-либо образом не возбуждать следствие и замять потерю Скрябиным денег.

[251]

Через год, даже более, я вдруг был вызван комиссией, назначенной для расследования деятельности Скрябина, как свидетель. Меня подробно допросили о событии с пропажей 6000 рублей. После допроса председатель комиссии задал мне вопрос:

—        А известно ли вам, что Скрябин в день кражи у него денег положил в сберегательную кассу 6000 рублей на имя сестры милосердия?

—        В первый раз слышу об этом от вас. Я вообще ничего не знаю про Скрябина, кроме того, что случилось с ним в Рославле, — был мой ответ.

На этом и окончился допрос меня по каким-то делам Скрябина.

За свое кратковременное пребывание в Рославле я приобрел немало врагов. Особенно ополчилась против меня губернская земская управа, используя все имеющиеся связи.

Во время острых страданий беженцев и вплоть до конца моего пребывания в Рославле туда не явилось ни одно начальствующее лицо из местных властей — ни губернатор, ни его сотрудники, ни кто-либо из губернского земства — никто вообще, кроме быстрой ревизии Государственного контроля.

Главное управление по устройству беженцев в то время находилось в городе Смоленске. Устраивая приюты, санитарные пункты и другие учреждения для беженцев, Главное управление должно было пользоваться сотрудничеством и города, и земства. Сам главноуполномоченный Зубчанинов, как общественный деятель (губернский предводитель дворянства и член Государственного совета по выборам), тяготел к ним и весьма считался с губернским земством.

В сентябре обычно проходили земские собрания. На одном из заседаний было доложено о моей «деспотической и диктаторской деятельности», которая «доходила до самодурства». Для убедительности была приведена история с реквизицией пустующего помещения в доме шоссейного надзирателя. Причем говорилось, что по моему личному приказу были выброшены вещи надзирателя, и даже вещи из спальни его жены. Губернская земская управа просила Зубчанинова удалить меня из Рославля и назначить вместо меня более сговорчивого человека. Все это я узнал впоследствии.

Тотчас по получении постановления земской управы Зубчанинов под благовидным предлогом предложил мне в ночь с 29 на 30 сентября удалиться из Рославля, а должность сдать этой же но-

[252]

чью, не дожидаясь прибытия моего заместителя, временно назначенному лицу на словах.

У меня случайно сохранилось подлинное письмо Зубчанинова, которое было мне вручено в одиннадцать часов ночи. Привожу его дословно, как образец тонкого дипломатического выхода из положения, в которое был поставлен Зубчанинов своим желанием угодить Смоленской земской управе.

В разъяснение содержания первой половины письма должен объяснить, что товарищ Зубчанинова Г.В. Викторов по возвращении из поездки ко мне в Рославль заболел, впав в параличное состояние. Викторов действительно считал меня своим верным другом — во время пребывания в Смоленске мы жили с ним в одном номере гостиницы.

«Главноуполномоченный
по устройству беженцев.
29 сентября 1915 г.

Многоуважаемый Евгений Александрович!

Георгий Владимирович сегодня глубоко растрогал меня. Он страшно осунулся, похудел, мысли еще не совсем прояснились, но привязанности и сердечность остались неизменными. За ним давно ухаживает его дочь, но он все время вспоминает Вас, все время зовет Вас к себе, все хочет ехать в Петроград, куда ехать ему необходимо. Он все откладывает свой отъезд и все настойчивее требует Вашего прибытия. Может быть, у него предчувствие, боязнь за Вас или особая забота, чтобы и Вы не надорвали свои силы?

Он так меня тронул, что я не в силах был ему отказать и обещал выслать за Вами автомобиль, чтобы Вы проводили бедного старика до Петрограда и помогли ему в его печальном положении.

Вот почему я посылаю к Вам нарочным комиссара Кирпичникова, которого Вы, вероятно, знаете, с дружеским, но крепким приказом ознакомить его с положением дел и передать ему кассу и дела, чтобы Вам возможно было немедленно уехать и не томить старика долгим ожиданием. Во время Вашего отсутствия с делом справится Рындин, человек вполне надежный и благожелательный. Он теперь в Чипляеве, и Кирпичникову поручено сразу же послать за ним автомобиль.

Вы немедленно выезжайте в Смоленск, а Кирпичников все Ваши указания и дела передаст Рындину уже после Вашего отъезда.

[253]

Скрябину передайте, что я употреблю все усилия, чтобы все обошлось благополучно по известному делу, но требую от него безусловного подчинения моим распоряжениям и безусловного исполнения указаний Рындина. Надеюсь, что он сократит теперь свою резкость и будет безукоризненно предупредителен со всеми. Это мое требование окончательное. Иначе я отказываюсь от всякого участия. Итак, жду Вас вечером в Смоленске непременно.

Ваш С. Зубчанинов».

В конце второй половины письма говорится о деле Скрябина и высказывается пожелание, что Скрябин «сократит теперь свою резкость и будет безукоризненно предупредителен со всеми. Это мое требование окончательное». Надо сказать, что Зубчанинов и Скрябин совершенно не знали друг друга. Скрябин приехал ко мне прямо из Петрограда и просил меня устроить его на службу по устройству беженцев. Имея право выбирать сотрудников, я взял его как помощника. Поэтому ясно, что вся эта фраза относилась вовсе не к Скрябину, а ко мне, что я отлично понял. Скрябин заведовал питательными пунктами и никаких дел с поставщиками продуктов и властями не имел. Он не мог проявлять своей резкости, так как был добродушный, любящий легкую, веселую жизнь человек.

Кирпичников, вручая мне письмо, заявил, что Зубчанинов приказал передать мне, чтобы я тотчас же выезжал в Смоленск,

К двум часам ночи я был уже в вагоне Зубчанинова, который не спал, поджидая меня. Он встретил меня более чем любезно, не-сколько раз поцеловал, восхищался моею работаю, обещал пред-ставить к награде и т. п. Но в конце концов как бы мимоходом упомянул о реквизиции части дома шоссейного надзирателя.

—        Как же это вы, дорогой Евгений Александрович, приказали выбросить вещи жены надзирателя и сами в этом участвовали?

—        Разрешите доложить, что ничего подобного не было! Реквизиция была произведена законно составленной комиссией, согласуясь с буквой закона и без моего присутствия. Реквизировано было пустующее помещение общественного значения, а не частное. Комиссия, повторяю, без моего присутствия, вошла в квартиру надзирателя лишь для прочтения ему акта реквизиции и для предложения подписать его, что данный акт был ему объявлен.

—        Не волнуйтесь, дорогой, это пустяки! Я сам думал, что было все не так, как они пишут, — сказал Зубчанинов, показывая рукой

[254]

на какую-то бумагу, — но, к сожалению, мне приходится считаться с ними. Да и Георгий Владимирович будет доволен, если вы с ним завтра поедете в Петроград и устроите его там в хорошую больницу. Отдохните, вы ведь провели огромную работу, много пережили! Поезжайте с Богом и возвращайтесь в Смоленск, когда пожелаете, я вам дам снова что-либо трудное.

Утром рано я навестил Викторова, который оказался разбитым параличом в значительной форме. За ним ухаживала его дочь Наталия Георгиевна. Он меня узнал и был очень рад, что я поеду с ним в Петроград и устрою его в клинику Военно-медицинской академии. Я знал хорошо профессора М.Н. Жуковского, заведовавшего клиникой нервнобольных, как раз той, которая была необходима для лечения Викторова.

[255]

Примечания

*  На то они и ревизоры, особенно Государственного контроля.

** Дословное выражение акта. 

*** Перевозка посредством упряжных ездовых животных (лошадей, волов). - Прим. сост. 

Вернуться к оглавлению

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС